Еремей Парнов - Звездные знаки

Само собой, мы нанимаем именно эту шикару. Шелковый тент с золотыми кистями и бухарские ковры на скамьях вполне оправдывают завлекающий лозунг «de luxe», намалеванный на борту. Пожилой гребец опускает в воду весло с сердцевидной лопастью, и мы скользим в тишину летейских вод.

Десятки таких лодок плывут нам навстречу, обгоняют, пересекают путь. Обмениваются веселой шуткой гребцы. Мальчики на вертких челнах хватаются за борт и засыпают наши роскошные ковры мокрыми кувшинками.

Холодный, нежный запах. Навязчивое ощущение, что так уже было когда-то и где-то.

Вспоминаю, что читал о чем-то подобном у Рериха: «И откуда эти шикара — легкие гондолоподобные лодки?». Кажется, он удивлялся еще и форме рулевого весла.

Что нашей памяти педантичная последовательность путевых дневников? Лишь в воображении и в искусстве, которое сродни воображению, обретаем мы божественную свободу. Нежась в тени балдахина на озере Дал, я не мог знать, что вскоре буду плыть на похожей лодке по реке надежды и скорби мимо желтых, хранящих следы наводнений, ступеней Маникарника — Гхат, где совершающие омовение жизни вдыхают гарь погребальных костров. И уж тем более не мерещилось мне, что на высокогорном озере у подножия Аннапурны я сам возьму в руки такое же весло с лопаткой-сердечком и направлю долбленый челнок из цельного кедра к каменному острову, где приносят жертвы Луне.

Но недаром говорят, что человек соткан из противоречий. Едва отдастся он игре воображения, едва ощутит блаженную невесомость, как она тут же сменится тяжким грузом. Легко скользнуть в глубины памяти, да вынырнуть непросто. Я ведь даже не назвал реку надежды и скорби истинным именем, как уже оказался в плену ее легенд и незабвенной яви.

Есть доля истины в легенде о том, как Брахма бросил на одну чашу весов небо и весь сонм богов, но так и не смог перевесить тяжесть вечного города. Что ж, пусть это сделают сринагарские озера, соединенные между собой сложной системой каналов, разделенные четкими линиями перемычек. В этом лабиринте зеркальных вод, отражающих изменчивые краски горных вершин, легко заблудиться. Лишь ежеминутно сверяясь с планом, можно уловить момент перехода из Гагрибала в Локут Дал или Буд Дал. Три отдельных озера, по сути, составляющие одно. Трудно поверить, что прямые, как стрелы, дамбы были построены четыреста лет назад.

Озера, сады, фонтаны… От них веет жизнерадостной силой, столь непривычной для могольских творений. То ли прохладный воздух Кашмира сотворил это чудо, то ли напитанные колдовской силой гималайские воды, но даже в сринагарском Красном форте, построенном Акбаром, не ощущается неизбывный и горький запах загубленных надежд. Не забвение после взлета, но непрерывный взлет. А ведь это тот самый Кашмир, который служил разменной монетой в битвах с соседями и в междоусобных стычках. Творческий порыв Туркестана, охлажденный благодатным дыханием снежных вершин. Не удивительно, что даже типично могольская архитектура мягко уступила здесь властному влиянию гор. Возьмем хоть эти башенки в Нишаде — саду Акбара. Куда девались стрельчатые арки и витые столбы? Крытые массивной черепицей, они не столько похожи на мавританские беседки, сколько на тибетские дзонги с их уплощенной кровлей и стенами, чуть наклонными кверху, как неприступные скалы. Власть гор, их отчетливый знак — тамга. Да и нет отсюда иного пути, кроме восхождения к пламенеющим вершинам. И сады Акбара тоже карабкаются на кручи. Вознесенные высоко над озером Дал, они примыкают к самым предгорьям, жмутся к отвесным стенам, поросшим вечнозеленым, терпко пахнущим лесом. Не наглядеться в небо, опрокинутое в чистейшие воды, не надышаться хвойным духом высот.

Восхождение — это вдвойне, втройне путешествие. Бросок по вертикали в ускоренном ритме разительных перемен. Здесь не только лиственные леса сменяются хвойными, а мусульманская архитектура обретает ярко выраженный тибетский колорит, но и боги долин склоняются перед богами предгорий. Волны мусульманских нашествий проходили через Кашмир. Сравнительно молодой Сринагар не выбирал веру. Магометанство стало его бесспорным историческим наследием. Оно широко распространилось по кашмирским долинам, воспринявшим могольскую, среднеазиатскую в своей основе, культуру как первозданную. Но обитатели высот — ревнивые боги вед не уступили своей власти. Там, где вечнозеленый дуб склоняется перед стойкостью кедра, редко встретишь мечеть. Только храмы и каменные жертвенники в честь исконных богов Гималаев. Даже в самом городе и его окрестностях возвышения отданы на откуп индуистским жрецам. На горе Шанкарачарья, откуда хорошо виден весь город, построен новый и довольно безвкусный храм Священной птицы, единственной достопримечательностью которого является большой красный камень. Даже строения мусульманских властителей с непременной кыблой, глядящей в сторону Мекки, не стерли память о древних хозяевах этих мест. До сих пор жители, как правило, мусульмане, называют холм, на котором стоит крепость Акбара, «Драконом хозяина Шивы». Легенда рассказывает о том, что Шива отрубил чудовищу голову и освободил те самые воды, которые образовали нынешние озера Дал, Нагин и Анчар. Последнее название заимствовано у легендарного дерева, о котором писал Пушкин: «К нему и птица не летит, и тигр нейдет…». Кашмирский анчар не таков. Совершенно безвредное, но, как это часто случается, оклеветанное молвой дерево.

Вспоминаю вечер, проведенный в чайном павильоне над озером Нагин. Сонно плескалась рыба. Кинжально змеились звезды в черном лаке воды. Жалобно ныли струны сантура. Прием, который устроило правительство штата Джамму и Кашмира, закончился мушаирой — искрометным состязанием поэтов. Потом наши кашмирские друзья читали переводы из русской поэзии. Кто-то из поэтов продекламировал свой перевод пушкинской «Черной шали», и все стали просить прочесть стихотворение на языке оригинала.

«Вах-вах!» — восхищенно вздыхали в темноте, вслушиваясь в завораживающую магию строк.

Как передать жаркое вдохновенное ощущение духовной близости? Временами я просто забывал, что нахожусь в Индии. Мне казалось, что надо мной небо Ташкента, Душанбе или Самарканда. Я не раз ловил себя на таком смещении чувств. Чинары, пирамидальные тополя Кашмира властно напоминали мне кишлаки у подножий Памир-Алая, сринагарский базар переносил в шумную и веселую Бухару, напев рабаба или сара воскрешал в памяти стены хивинского арка. Несомненно, много общего есть в природе нашей Средней Азии и Кашмира, отделенных друг от друга лишь неширокой полосой Афганистана. Географическая, этническая и культурная близость накладываются друг на друга, поражая и радуя неожиданными совпадениями. Но едва ли надежда встретить привычное гонит человека за тридевять земель. Скорее напротив. Нам свойственно искать нечто особенное, в корне отличное от виденного у себя дома. Было бы ошибкой не различить за цветистой завесой разительных среднеазиатских аналогий подлинный облик Кашмира, проглядеть его своеобразие. Могольская культура, принесенная султаном Бабуром, легла здесь на тысячелетний культурный пласт, который дает знать о себе повсеместными проявлениями.