Светлана Рябцева - Дети восьмидесятых

Театр, сплошной театр. И у меня трудная роль: идти Вперёд твердо и уверенно, не интересуясь, пошли за мной или нет. И не оглядываясь, видеть всё, что делается за спиной, точно реагировать на малейшее отклонение. У детей обязательно должна быть свобода выбора: хочу — следую эталону, не хочу — не следую. Но он такой привлекательный! И другим тоже нравится…

Отхожу. Дети наперебой просят Лену показать шапочку. Да вот же она, прямо под рукой, — хватай, смотри! Раньше так бы и сделали, да ещё подрались при этом. Сейчас даже не притрагиваются. Ждут разрешения. Эталон приняли.

Случай с шапочкой не единичный, это часть непрерывного тренинга, часть системы. Внутренняя перестройка — процесс долгий и трудный.

Следующий шаг — неприкосновенность личности. Нельзя не то что ударить человека, нельзя даже в шутку его задеть: а вдруг это будет ему неприятно? Может, у него тяжело на душе и он не расположен играть!

Не люблю, когда люди трутся друг около друга, обнимаются без всяких причин, виснут на шее. Замечаю, что и многие ребята этого не любят, просто молча терпят чужую навязчивость — из боязни обидеть, из подражания, желания быть, как все (все обнимаются, и я тоже… потерплю).

Строимся в столовую. Алеша и Максим, закадычные, «с детства», как они говорят, друзья, сидят на разных партах — вот досада! Им бы взяться за руки да встать и строй, но тогда кто-нибудь может усомниться в их горячей привязанности друг к другу. И вот начинаются объятья, лобызания и повисания. Ну прямо как футболисты после гола! Я на это бурное изъявление чувств реагирую насмешкой:

— Товарищи! Какая у нас радость! Наконец-то после долгой разлуки встретились друзья. Они так давно не виделись: целых сто лет, а может, даже целый урок! А знаете ли вы, как надо встречаться после такой разлуки? Нет?! Сейчас я вам покажу.

Дальше утрированно:

— Ах, Алексей, какая счастливая встреча! Ах, Максим! Сколько лет, сколько зим! Как же мы смогли пережить такую чудовищную разлуку! Давай расцелуемся! — И вполголоса, сварливым тоном: — Ну чего ты на мне сразу повис? Сегодня моя очередь виснуть на тебе!

Дети хохочут. Улыбаются и виновники мини-спектакля.

Потом ребята сами начинают применять этот приём. Надо сказать, приёмами они овладевают очень быстро, гораздо быстрее взрослых. Ирония становится одним из регуляторов отношений в классе, способным быстро и весело, без скандалов и обострений вернуть в рамки выпавшего из них товарища. И во многих случаях мне уже не надо вмешиваться в конфликты, расставлять всё по местам. Работает общественное мнение: ребята сами умеют справляться с нарушениями границ, с беспорядком.

Может быть, именно поэтому у нас в классе никогда ничего не пропадало: отношения строились на основе полного доверия. Взять чужое было невозможно.

А в школе процветает воровство. Тащат всё, что плохо лежит. Что лежит хорошо — тоже тащат. Постоянно пропадают вещи в раздевалке: шапки, куртки, пальто. Пропадают вещи и деньги и из учительской раздевалки. Но директриса не дремлет. Она на посту. Бдит. Принимает меры. Для учителей вывешивается предупреждение:

«Тов. учителя! Не оставляйте в раздевалке ценные вещи».

Интересно, шуба — ценная вещь? А шапка, сапоги? И если их нельзя оставлять, то что тогда можно?.. Перестала я задавать вопросы, когда пропали мои босоножки.

На ученические раздевалки повесили огромные до неприличия замки. Всем учителям велено было выводить детей, с I по X класс. Вам не приходилось видеть, как маленькая хрупкая учительница ведёт по коридору современных десятиклассников… парами? Прелюбопытное зрелище!

Отправила в раздевалку вторую «звездочку», самую самостоятельную. Знаю, что оденутся, помогая друг другу, И пойдут домой. Вдруг возвращается взволнованная Инна:

— С.Л., там опять та тетенька, забыла, как она называется — она опять сердитая и на вас кричит!

Иду. Около раздевалки директриса. Изливает на меня своё негодование:

— Вы почему нарушаете приказ?! Почему детей отпускаете одних?!

— Но почему бы мне их и не отпустить? Они люди взрослые, самостоятельные.

— А если они пойдут по карманам лазать или куртку украдут, кто будет отвечать?!

— Не смейте так говорить! — взорвалась я.

Вот тут она вдруг вспоминает о педагогической этике и немедленно обвиняет меня в том, что я растоптала святыню.

Малышата молча и как-то очень сосредоточенно слушают предложения главного воспитателя школы об их воровских наклонностях. О чём думают — не знаю…

В свете принятых мер — замки, объявления, приказы, запреты и нагоняи — как-то сама собой отпала надобность в воспитании. Блестящий результат! Но радовал он администрацию недолго. Стало трудно красть — тогда ученики постарше начали грабить малышей прямо на школьном крыльце.

Я хотела писать только о театре, о юморе, об игре.

О долгом и непростом становлении коллектива и каждой личности в нем. Мы, наше поколение, росли и получали заряд в школе шестидесятых. С огромной благодарностью вспоминаю учителей своей школы в г. Энске. Нас учили интеллигенты — собой, своим отношением к труду, к человеку, к жизни. Нас пропитывала атмосфера школы — доброжелательная и радостная. Создавали её Вера Петровна, Ирина Ивановна, Валентина Ивановна, Христиан Христианович, Раиса Кузьминична и многие другие. Были и иные, которых не хочется называть, но они погоды не делали. Помню «битвы» за место на первой парте, возле стола нашего классного, Аркадия Григорьевича Тарасова: на том столе всегда лежали горы увлекательнейших математических книг, и на них разрешалось набрасываться, когда сделана классная и домашняя работа. Аркадий Григорьевич принял нас из добрых рук Анны Степановны Ключник в VII классе и звал только на «вы», как уважаемых сотрудников. Он и нас верил. Спокойный и деликатный Михаил Никитич Воронков учил нас физической культуре. Он устраивал соревнования, не уступающие Олимпийским играм по накалу страстей участников и болельщиков, которые часто менялись местами. А школьные концерты, смотры, вечера! Уходить из школы не хотелось. Мы её любили.

Но уже при нас, в конце шестидесятых, начали появляться «новые» люди. Сначала они были в тени, не вписывались в ансамбль, но через несколько лет стиль школы стал другим. Уходили настоящие учителя: они хотели учить детей, а не бороться или «выживать». Ушла радость учения. Появились грубость, подозрительность, лицемерие. Количество копилось, переходило в новое качество. Школу корежило, меняло до неузнаваемости. И в начале восьмидесятых приходится писать об идиотизме окружающей нас среды, где потихоньку исчезли нравственные ценности, где мораль перевернулась с ног на голову, где от одного человека ничего уже не зависело, так как его жестоко били за добросовестную работу. Превозносилось то, за что из школы гнать надо, и уничтожалось нормальное, человеческое. Безумной становилась школа, в которой молчали учителя, задавленные обстоятельствами, потому что тех, которые не молчали, давно «ушли». Но самое страшное, что школа привыкла к своему безумию, воспринимала его как норму и к тому же приучала детей. А сравнивать им не с чем.