Брайан Грин - До конца времен. Сознание, материя и поиски смысла в меняющейся Вселенной

Более века назад Уильям Джеймс предложил тонкий и прочувствованный анализ религиозного опыта, перекликающийся с наблюдением далай-ламы по поводу физики и сознания. Джеймс подчеркивал, что, хотя наука и развивает объективный и беспристрастный подход, но только обращая внимание на наш внутренний мир — «на ужас или красоту явлений, на "обет", заключающийся в утренней заре и радуге, на "вещание" грома, на "прелесть" летнего дождя, на "величие" звездного неба, а не на законы, управляющие этими явлениями»39, — мы можем надеяться когда-либо получить полное описание реальности. Подобно Декарту, Джеймс подчеркивал, что наш внутренний опыт на самом деле представляет собой наш единственный опыт. Наука может заниматься поиском объективной реальности, но наш доступ к этой реальности осуществляется исключительно через субъективные процессы сознания. Получается, что человеческое сознание неустанно интерпретирует объективную реальность, порождая реальность субъективную.

Таким образом, если к религиозной практике — или лучше, может быть, назвать это духовной практикой — прибегают как к средству исследования внутреннего мира сознания, как к путешествию внутрь через неизбежно субъективное восприятие реальности, то вопрос о том, отражает ли та или иная доктрина объективную истину, становится вторичным40. Религиозный или духовный поиск не должен непременно быть нацелен на наглядные аспекты внешнего мира; существует целый внутренний ландшафт, ждущий исследования, — от ужаса и красоты, обета и вещания, прелести и величия, которые упоминал Джеймс, до длинного списка других человеческих конструктов, включая добро и зло, благоговение и страх, удивление и благодарность, которые мы на протяжении целых эпох привлекаем к определению ценности и поиску смысла. Как бы пристально ни вглядывались мы в отдельные частицы, как бы усердно ни выясняли фундаментальные математические правила природы, эти концепции таким образом мы не увидим. Они проявляются, только когда определенные сложные комплексы частиц развивают у себя способности мыслить, чувствовать и рассуждать. Как поразительно и как отрадно, что могут существовать такие наборы бурлящих частиц, которые действуют под жестким контролем физического закона и все же способны принести в мир эти качества.

Для меня аналогия с точными языковыми метафорами, которые со временем теряют остроту, проявляет один существенный момент, очевидный, но при этом выразительный: многие мировые религии имеют почтенный возраст. Это очень важно. Это говорит о том, что на протяжении веков, если не тысячелетий, религиозная практика успешно удерживала внимание людей и в различных комбинациях обеспечивала структуру ритуала, помогала людям осмыслить свое место в этом мире, указывала моральные ориентиры, вдохновляла на художественное творчество, предлагала участие в невероятных сюжетах, обещала, что смерть еще не конец всему; разумеется, она также устрашала жестокими наказаниями, подвигала некоторых на жестокие сражения, оправдывала порабощение и убийство отступников и так далее. Было хорошее, было плохое, было и вовсе ужасное. Но, несмотря на все это, религиозные традиции удерживают позиции. Хотя религия, безусловно, не позволяет заглянуть в проверяемый базис материальной реальности — это прерогатива науки, — она наделяет некоторых своих приверженцев ощущением цельности, которое придает жизни содержание, позволяя вписать все вокруг — и знакомое, и экзотическое, и радости, и труды — в более масштабный сюжет. Поэтому освященные веками религии мира формируют линии наследования, которые соединяют их приверженцев даже через века.

Я воспитан в иудейской вере. Наша семья посещала службы по большим праздникам, а я был записан в местную еврейскую школу. Ежегодный приток новых учеников означал, что класс каждый раз начинал заново изучать алфавит иврита; я при этом тихонько сидел в сторонке и листал Ветхий Завет. Я частенько жаловался на это родителям, но, по правде говоря, мне нравилось читать про Самуила, Авессалома, Исмаила, Иова и всех остальных. С годами я отдалился от религии, не чувствуя нужды в формальном участии. Затем, в период последипломного обучения в Оксфорде, я съездил в Израиль. Какой-то не в меру усердный раввин узнал откуда-то, что по улицам Иерусалима бродит молодой американский физик. Он выследил молодого человека, окружил его учеными талмудистами, которые «тоже изучали происхождение Вселенной», и убедил — скорее даже вынудил — излишне почтительного студента лет примерно 25 посетить его синагогу и обернуть себе руки и лоб традиционным кожаным ремнем с ритуальными тфилами. Раввин видел в этом Г осподню волю в действии. Студента надлежало вернуть в круг единоверцев. Студент видел в этом неуклюжее принуждение к участию в священном ритуале без всякого внутреннего убеждения. Развернув наконец кожаные ремни и покинув синагогу, он твердо знал, что покончил с религией.

И все же, когда умер отец, ежедневное появление в нашей гостиной группы религиозных евреев для чтения поминальной молитвы «Кадиша» стало для меня большим утешением. Сам папа не был религиозным человеком, но входил в традицию, уходящую в прошлое на тысячи лет, и стал объектом ритуала, который до него проводился над бесчисленным множеством других людей. Религиозные слова, которые читали эти люди, не имели особого значения. Слова были на арамейском языке — просто набор древних звуков, племенная поэзия, запечатлевшая размер и ритм, — и перевод их меня не интересовал. Для меня в эти краткие мгновения имели значение история и связь — если хотите, такова была природа моей веры. Именно в этом для меня состоит благородство наследия. Именно в этом для меня заключается величие религии.

7 мая 1824 г. Людвиг ван Бетховен появился на сцене Кернтнертор-театра в Вене на премьере своей Девятой, и последней, симфонии. Это было первое публичное выступление Бетховена за десять с лишним лет. В программе говорилось, что Бетховен будет лишь ассистировать дирижеру, но, когда театр заполнился и аудиторию охватило нетерпение, он не смог сдержаться. По воспоминаниям первой скрипки оркестра Иосифа Бёма, «Бетховен дирижировал сам, то есть он стоял перед дирижерским пультом и метался вперед и назад, как сумасшедший. Он то вытягивался в полный рост, то опускался на корточки, он размахивал руками и ногами, как будто хотел играть сам на всех инструментах и петь за целый хор»1. Бетховен страдал от серьезного шума в голове (он описывал это как грохот в ушах), и к этому моменту был почти совершенно глух. Вследствие этого, когда в оркестре прозвучала финальная триумфальная нота, он невольно отстал на несколько тактов и продолжал яростно дирижировать. Контральто осторожно взяла Бетховена за рукав и развернула его лицом к слушателям. Бетховен плакал. Как он мог знать, что звуки, которые он слышал только в собственном сознании, заденут универсальную струну в сердце человечества?