Анна Ливанова - Физики о физиках

— За последние годы, — говорил Андронов в конце сорок четвертого, — начал происходить процесс, если можно так выразиться, известного перебазирования теории нелинейных колебаний. Возмужавшая на материале электротехники, она в настоящее время наряду с непрерывно расширяющейся в связи с новыми типами генераторных и приемных устройств областью применения внутри радиотехники получила другую, может быть, не менее обширную область систематического применения — теорию автоматического регулирования. И есть серьезные основания ожидать, что помощь, которую теория нелинейных колебаний оказывает теории автоматического регулирования, и те существенные, но спорадические услуги, которые она оказывает теории электрических машин, динамике полета, теории часов и т. д., приведут в конечном счете к созданию новой научной дисциплины, название которой я не хочу предвосхищать, но которая будет классифицировать машины и механизмы так, как это делает теория колебаний, — по структуре соответствующего фазового пространства, а не потому, будет ли машина работать сжатым воздухом или электричеством и будет ли механизм твердозвенный, упругозвенный или электрический…

Помните, теория колебаний стала наукой, когда найден был единый подход к различным колебательным явлениям — звуковым, механическим, световым, электрическим, электромагнитным, когда был развит «интернациональный язык» теории колебаний. Теперь подобный же в принципе интернациональный язык собирался создать Андронов для теории машин. Вскоре он нашел и имя для новой науки — общая динамика машин.

Почти любая современная машина — это сложная система со многими степенями свободы. Такие системы, как правило, нелинейны и нередко принадлежат к классу автоколебательных систем. Задача, которую поставил Андронов, заключалась в едином математическом подходе к этим разноликим и разнопринципным системам машин — механическим, электрическим, их комбинациям и тому подобное.

Но эту широко задуманную работу Андронов успел лишь начать. Так же, как успел только начать свой путь навстречу кибернетике. Дорога к кибернетике шла тогда в основном через область вычислительных машин — быстродействующих электронных вычислительных устройств.

Путь был трудным и технически и идейно. Кибернетику в то время, в начале пятидесятых годов, полагалось считать идеалистической лженаукой. Само это слово разрешалось употреблять лишь в ругательном смысле.

Несмотря на такую ситуацию, Андронов посвящает кибернетике вводную лекцию к курсу теории колебаний. Он рассказывает студентам, что такое кибернетика, убежденно говорит, что за ней будущее, что та критика, которой она подвергается, основана на чистом непонимании, на невежестве и к настоящей науке, какой является кибернетика, не имеет никакого касательства.

Андронов частично переориентирует и кафедру теории колебаний на новое направление, связанное с вычислительными машинами и теорией управления.

Когда слушаешь рассказы о характере и привычках Андронова, о его жизни, то поначалу создается впечатление, что он человек не просто сложный, а даже противоречивый.

Действительно, с одной стороны, ограничение своей научной деятельности одной областью, которую сам он считал довольно узкой, — нелинейными колебаниями. А с другой стороны, редкая широта и разнообразие интересов, и глубокие, совсем не дилетантские знания во многих науках и в искусстве.

Или еще. С одной стороны, всегда какой-то мальчишеский облик, пренебрежение к своей внешности, пренебрежение в быту, студенческая обстановка дома. И при этом несомненная любовь к комфорту.

Правда, мальчишество в облике и часто в поведении, озорство были в какой-то степени стилем Андронова. И все чувствовали, что этот стиль ему идет, естествен для него. Но интереснее другое. При мальчишестве, сохранившемся, несмотря ни на что, до конца жизни, поразительно было в Андронове, еще мальчике, на редкость серьезное и осмысленное — очень взрослое — отношение к науке и к своей работе в ней.

Здесь возмужание началось уже на школьной скамье. Сначала Андронова привлекала медицина. И он стал готовиться к занятиям ею, но готовиться по-своему. На столе у него появились книги по высшей математике, по физике — Андронов решил прежде всего поступить на физико-математический факультет университета. Сейчас, в последние годы, наконец, осознали, как важна математическая и физико-химическая подготовка для медиков и биологов, и всерьез стали учить этому студентов. А Андронов-школьник понимал это в 1916–1917 годах.

Интересно, что и Лобачевский на первом курсе университета, пятнадцатилетним мальчиком, хотел посвятить себя медицине, в то же время глубоко увлекаясь и интересуясь математикой. Лобачевский здесь упомянут не случайно. Многие годы своей жизни, до самого конца, Андронов глубоко интересовался Лобачевским и отдал немало сил розыскам документов, касающихся великого геометра. Лобачевский словно находился с ним рядом в последний период жизни Андронова.

К окончанию школы планы Андронова переменились, хотя глубокий интерес к медицине остался у него навсегда. Был восемнадцатый год. Шла гражданская война. Андронов поступил работать на завод, а потом уехал на Урал с военно-продовольственным отрядом.

Вернулся он в Москву в 1920 году и сдал экзамены в МВТУ, ныне — Бауманский институт. Но желание получить физико-математическое образование не оставляло его. Наряду с учебой в МВТУ он начал слушать лекции в университете, а затем и вообще перешел на физмат МГУ.

Университет Андронов окончил физиком-теоретиком.

Есть физики различного типа — в том числе и среди крупных физиков-теоретиков. Одни в течение своей жизни переходят от одной области науки к другой, в каждой из них оставляя заметный след. Другие всю жизнь остаются верны единственному, однажды выбранному направлению.

Трудно сказать, от чего это зависит. От склада ли ума и характера исследователя, от обстоятельств его работы и жизни, от научной ли среды, в которую он попадает? Или от состояния и развития самой науки? А может, и от каких-то иных, неконтролируемых обстоятельств? Вероятно, каждая из этих причин в той или иной степени вносит свою лепту в судьбу ученого, в направление его труда.

Андронова живо интересовали стиль и процесс творчества ученых, характер их мышления. Свидетельство этого — его запись беседы с Эренфестом.

Разговор с Эренфестом происходил в Ленинграде в сентябре 1924 года на Четвертом съезде русских физиков. После одного из заседаний группа студентов, в числе которых был и двадцатитрехлетний Андронов, завладела Эренфестом и стала расспрашивать его об Эйнштейне и Боре.