Даниил Данин - Неизбежность странного мира

Поле кольцевого магнита заставляет частицы лететь по кругу. Но чем быстрее летят они, тем труднее справиться с ними магнитному полю, тем сильнее оно должно быть. Оттого так огромен Дубенский магнит. Оттого он устроен таким образом, что по мере нарастания скорости частиц и магнитное поле все нарастает. Оно как бы и впрямь накачивается в пустоту ускорительной камеры. А своеобразным насосом для этой цели и служит магнит весом в 36 тысяч тонн.

Покачиваясь в машине, летевшей к Дубне по безупречному асфальту, мы разговаривали о том, что нам предстояло увидеть, тоном хорошо осведомленных людей. Это обычный грех новичков, впервые едущих в места знаменитые. Именно оттого, что впереди места знаменитые, каждый о них уже что-то слышал, что-то читал, где-то видел какие-то снимки. Труднее всего сознаться, что едешь туда впервые. Маленькое самолюбие. Одно утешает, что его не лишены и твои соседи по машине. И вот начинается околесица.

— Это похоже на храм! Знаете, такой настоящий, круглый, громадный храм.

— Да ничего подобного! Это похоже на цирк — знаете, такой настоящий, круглый!

— Ну, что за вздор! Изнутри по крайней мере это больше всего напоминает машинное отделение океанского корабля. Знаете, такого настоящего, большого, океанского.

В конце концов все начинают смеяться. И вправду, согласитесь, если в течение минуты три очевидца стараются перещеголять друг друга, сравнивая то, чего они воочию еще не видели, с первыми попавшимися им на язык вещами, «большими, настоящими, круглыми», то воображение отказывается служить вам.

Слушая споры соседей по машине и сам норовя от них не отстать, я все думал: а почему мы, собственно, не можем никак сойтись ни на одном сравнении? Не потому ли, что гигантский синхрофазотрон Дубны в действительности просто не похож ни на что другое, виденное нами доселе?

Есть вещи как бы первоначальные, создающие новые представления. Их трудно уподоблять вещам, уже ставшим обиходными в опыте прежних поколений. Конструкции таких первоначальных вещей, их масштабы, их формы продиктованы новыми нуждами, новыми целями, новыми идеями. И потому для них так легко подыскиваются сравнения смысловые: едва пополз первый трактор, как его окрестили «стальным конем», едва взлетел первый самолет, как поэты заговорили о «стальных птицах». И если ускоритель назвать «атомной пращой», по смыслу все будет правильно. Но сходства с реальностью тут будет так же мало, как в сравнении подводных лодок с населением морских глубин — с акулами или с чем-нибудь в этом роде.

Машина шла заснеженным сосновым бором, когда мы неожиданно обнаружили, что едем уже по городу. Улицы Дубны — лесные просеки. Площади — лесные поляны. И господствующие звуки — лесная тишина. Такими, наверное, будут города будущего.

Дубна — город сосредоточенности. Вот первое ощущение человека со стороны. И вряд ли оно обманчиво.

Мы молча пересекали этот город сосредоточенности, чтобы не пропустить той минуты, когда замерцает сквозь древесные стволы так хорошо знакомое нам по фотографиям, единственное в своем роде здание десятимиллиардного ускорителя. Вот он сейчас покажется, этот храм, этот корабль, этот цирк. И когда он появился наконец, сразу стало ясно, что все спорщики были правы в одном — это было нечто действительно большое, круглое и настоящее. Очень большое! Очень круглое! И очень, очень настоящее! Этот корабль был явно предназначен для великого плавания.

Я начал с того, что мы ехали в Дубну, как и на высокогорную станцию космических лучей, дабы посмотреть, как незримое и неслышное становится явным. Это верно, но все-таки влекло нас в Дубну и еще кое-что. В космических лучах многие элементарные частицы материи были впервые открыты. На мощных ускорителях многие из них были впервые созданы.

Созданы ? Не описка ли это?

Нет, не описка, и не преувеличение, и даже не литературная вольность. Это вполне строгий научный термин — смысл его прям и точен.

Вот нам и хотелось увидеть, как несуществующее становится сущим, возможное — действительным, невещественное — вещественным, и наоборот; как вечная материя превращается из одной невечной формы в другую.

Оттого-то, как ни будничны были подмосковная природа за окнами и заботы дубенцев, ехавших вместе с нами, у нас — новичков — настроение было всю дорогу совершенно таким, как у горожан в горах: чуть-чуть приподнятым.

Мы старались этого не обнаружить — неловко как-то, все-таки взрослые люди. Но, видимо, нам это плохо удавалось. И тогда мы решили не замечать снисходительных улыбок наших ученых спутников, для которых и путь в Дубну и все связанное с ней давно стало обыденностью. Мы были счастливее их.

Они там говорили о чем-то непонятном, что никак не ладилось, ругали какой-то отдел какого-то ведомства, поносили каких-то юнцов за то, что у них хоть и хорошие головы, да руки ни к черту. А нас эти подробности не касались. Правда, мы не без зависти почтительно поглядывали на людей, живущих в науке, как у себя дома, — так мальчишки в далеком плаванье завидуют не пассажирам-бездельникам, а усталым матросам. Но все равно мы были счастливее, как те, кому впервые предстоит, скажем, взлететь на реактивном самолете. Нам предстояло прикоснуться к тонкой алхимии нашего века. Только прикоснуться, но уже и это было необычайно!

А вместе с тем — так уж устроен человек — было очень приятно, что наши ученые спутники и ворчат, и ругаются, и озабочены всякими пустяками: это уравнивало нас с ними. От этого и сама их высокая область знания, их тонкая алхимия, начинала казаться более доступной нам, непосвященным.

Тысячелетние заблуждения, к которым не стоит относиться свысока. — Ненаписанный сценарий. — До этого надо было дорасти! — Уклончивость Ньютона. — Ученые шутят, как отпевают. — Планку было сорок два, Эйнштейну двадцать один. — Второе рождение световых частиц. — Чтобы чем-нибудь не пренебрегать, надо знать, чего оно стоит!

Как-то сомнительно звучит это немножко напыщенное определение, хочется даже обидеться за сегодняшнюю блистательную науку о микромире. Однако трудно заподозрить в журналистском легкомыслии самого основоположника физики атомного ядра Эрнеста Резерфорда. А между тем именно ему принадлежит это выражение — «современная алхимия». Так назвал он свою последнюю книгу — книгу о ядерных превращениях, написанную в 1937 году, незадолго до смерти. А превращения материи в субатомном мире элементарных частиц — еще более тонкая вещь, чем ядерные реакции. Этого не нужно объяснять.

Все же может показаться, что упоминание о средневековой старине отбрасывает нас в сторону и далеко назад от рассказа про поиски первооснов материи. Назад — это правда. Но не в сторону! Напротив, такой рассказ, если бы кто-нибудь попробовал вести его «по порядку», только там и должен был бы начинаться — во тьме неразумных веков.