Ли Смолин - Неприятности с физикой: взлет теории струн, упадок науки и что за этим следует

Они могут также возразить обвинению, что они допускают, что консенсус их исследовательского сообщества заменяет критическое мышление индивидуальностей. Согласно одному известному социологу науки, с которым я это обсуждал, тот факт, что ключевые предположения пользуются верой без доказательства, не является необычным.[21] Ни один из ученых не сможет прямо подтвердить более, чем малую часть экспериментальных результатов, вычислений и доказательств, которые формируют основу для их уверенности по поводу их тематики; немногие имеют нужную подготовку, а в современной науке никто не имеет времени. Таким образом, когда вы становитесь членом научного сообщества, вы должны верить, что ваши коллеги говорят правду по поводу результатов в их областях экспертизы. Это может привести к предположению, которое признано как факт, но это случается так же часто в исследовательских программах, которые, в конечном счете, успешны, как и в программах, которые рухнут. Современная наука просто не может делаться без сообщества людей, которые верят тому, что говорят соратники. Таким образом, хотя эпизоды, подобные указанному, вызывают сожаление и должны исправляться после обнаружения, они сами по себе не являются указанием на обреченность исследовательской программы или на патологическую социологию.

Наконец, вышестоящие струнные теоретики могут заявить, что они достойны своих верительных грамот, и с ними приходит правильное направление исследований, которое они видят подходящим. Как-никак, практика науки базируется на интуитивных предчувствиях, а это их предчувствие. Может ли кто-нибудь растрачивать свое время, работая над чем-то, во что он не верит? И должны ли они давать лучший шанс для успеха и приглашать на работу людей, которые работают над теориями, иными, чем те, в которые верят они?

Но как можно ответить на такую защиту? Если наука основывается на консенсусе среди сообщества экспертов, тогда то, что вы имеете в теории струн, есть сообщество экспертов, которые находятся в необыкновенном согласии по поводу конечной корректности теории, которую они изучают. Имеется ли какое-нибудь рациональное основание продолжать настаивать на своем – любым путем организовать разумное и полезное несогласие? Нам нужно сделать намного больше, чем крутиться вокруг терминов вроде "групповое мышление". Мы должны иметь теорию того, что есть наука и как она работает, такую, которая ясно продемонстрировала бы, почему для науки плохо, когда отдельное сообщество приходит к доминированию в области изучения до того, как его теория прошла обычные проверки доказательства. Это задача, к которой мы теперь переходим.

Чтобы обратить негативные тенденции в физике, мы, прежде всего, должны понять, что есть наука, – что двигает ее вперед и что удерживает ее сзади. И чтобы сделать это, мы должны определить науку как нечто, являющееся более чем суммой того, что делают ученые. Цель этой главы – предложить такое определение.

Когда я поступил в аспирантуру в Гарвард в 1976, я был наивным студентом из небольшого колледжа. Я благоговел перед Эйнштейном, Бором, Гейзенбергом и Шредингером и тем, как они изменили физику силой своего радикального мышления. Я мечтал, как это делают молодые люди, быть одним из них. И вот я нахожусь в центре физики частиц, окруженный лидерами этой области – людьми вроде Сидни Колмэна, Шелдона Глэшоу и Стивена Вайнберга. Эти люди невероятно умны, но они совсем не похожи на моих героев. На лекциях я никогда не слышал от них разговора о природе пространства и времени или о проблемах в основаниях квантовой механики. Я никогда не встречал студентов с этими интересами.

Это привело меня к персональному кризису. Я определенно был не так скроен, как студенты из великих университетов, но я, будучи студентом, выполнял исследования, которые большинство моих однокашников не имели, и я знал, что я быстро учусь. Так что я был уверен, что я мог бы делать работу. Но я также имел очень специфические идеи о том, каким должен быть великий теоретик. Великие физики-теоретики, с которыми я терся плечами в Гарварде, скорее, отличались от этого. Атмосфера была не философской; она была жесткой и агрессивной, доминировали нахальные, самоуверенные и самонадеянные люди, и в некоторых случаях оскорбительные к тем людям, кто не соглашался с ними.

В это время я подружился с молодым философом науки по имени Амелия Рэчел-Кон. Через нее я познакомился с людьми, которые, подобно мне, интересовались глубокими философскими и основополагающими проблемами физики. Но это только ухудшило дело. Они были приятнее, чем физики-теоретики, но они казались счастливыми, просто анализируя точные логические проблемы в основаниях СТО или обычной квантовой физики. Мне не хватало терпения на такие разговоры; я хотел изобретать теории, а не критиковать их, и я был уверен, что – так же не склонные к размышлениям, какими казались создатели стандартной модели, – они знали вещи, которые мне необходимо было знать, если я хотел чего-нибудь достичь.

Как только я начал всерьез думать, чтобы их покинуть, Амелия дала мне книгу философа Пауля Фейерабенда. Она называлась Против метода и она заговорила со мной – но то, что она должна была мне сказать, было не очень ободряющим. Это был удар по моей наивности и погружению в себя.

Книга Фейерабенда сказала мне следующее: Послушай, дитя, прекрати мечтания! Наука не есть посиделки философов на облаках. Это человеческая деятельность, такая же сложная и проблематичная, как и любая другая. Для науки не имеется простых методов, и не имеется простых критериев того, кто есть хороший ученый. Хорошая наука, как бы то ни было, срабатывает в отдельный момент истории на продвижение вперед нашего знания. И не надоедай мне с вопросами, как определить прогресс, – определяй его любым способом, как нравится, и это все будет верно.

Из Фейерабенда я узнал, что прогресс иногда требует глубоких философских размышлений, но чаще всего нет. Главным образом, они поддерживаются приспособленческими людьми, которые срезают углы, преувеличивают то, что они знают и чего достигли. Галилей был один из них; многие из его аргументов были неверны, и его оппоненты – хорошо образованные, философски мыслящие иезуитские астрономы того времени – легко пробивали бреши в его рассуждениях. Тем не менее, он был прав, а они ошибались.

Еще я узнал из Фейерабенда, что никакие априорные аргументы не могут нам сказать, что будет работать во всех обстоятельствах. Что работает на продвижение науки вперед в один момент, будет неверным в другой. И я изучил еще одну вещь из истории Галилея: вы должны бороться за то, во что вы верите.