Макс Вебер - Политические работы 1895–1919

При этом вызывает большие сомнения вопрос о том, действительно ли последствием политической «демократизации» будет демократизация общественная . Ведь, к примеру, безграничная политическая «демократия» в Америке, как считают у нас, не препятствует не только появлению грубой плутократии богатых, но еще и медленному — если даже по большей части незаметному — возникновению сословной «аристократии», чей рост с культурно–политической точки зрения столь же важен, как и рост грубой плутократии.

Как бы там ни было, развитие действительно благородной и в то же время приличествующей буржуазному характеру влиятельных в социальном отношении слоев «немецкой формы» все еще остается делом будущего. Начатки таких буржуазных обычаев в ганзейских городах под влиянием политико–экономических изменений 1870 года не получили дальнейшего развития. А нынешняя война осчастливила нас таким количеством парвеню — чьи сыновья будут в университетах с пылом усваивать обычные условности студенческих корпораций без всяких притязаний на благородную традицию и в качестве удобной тренировки для приобретения качеств офицеров запаса — что пока здесь, пожалуй, не следует надеяться на что–то новое. Во всяком случае, несомненно, что если бы «демократизация» у нас успешно упразднила социальный престиж дипломированного специалиста — а это отнюдь не несомненно, но вдаваться в подробности мы здесь не будем — то тем самым она бы не уничтожила у нас политически значимые ценности социальной формы. Вероятно, она смогла бы проторить путь для развития соответствующих нашей буржуазной социально–экономической структуре, и поэтому «подлинных» и благородных ценностей формы. Об этих ценностях формы — поскольку выдумать их так же затруднительно, как и стиль — можно сказать лишь одно (по сути негативное и формальное), то, что годится для всех аналогичных ценностей формы: в любом случае их невозможно развивать на иной основе, кроме как на внутренней дистанцированности и выдержке в личном поведении. Отсутствие именно этой предпосылки всякого личного достоинства нередко остро ощущалось у нас и в верхних, и в нижних кругах. А новейшие литераторы с их потребностью разбалтывать или печатать свои «переживания», эротические, религиозные или какие угодно иные, являются врагами какого бы то ни было достоинства. «Дистанцированность» же — в противоположность тому, что считают у нас те, кто неправильно понимает различные «пророчества», восходящие к Ницше, — можно обрести не только на котурнах «аристократического» противопоставления собственной личности «многим, слишком многим» — наоборот, она никогда не будет подлинной, если сегодня ей нужна такая опора. Вероятно, необходимость внутренне самоутверждаться в демократическом мире может лишь служить доказательством ее неподлинности.

И вот, все сказанное вновь демонстрирует, что наша немецкая родина и в этом, как и во многих других отношениях, является и должна быть не страной своих отцов , но страной своих детей — как прекрасно сказал о России Александр Герцен. Прежде всего это верно в отношении политических проблем. «Германский дух» для их решения невозможно дистиллировать из ценнейших произведений духа нашего прошлого. Мы воздаем почтение великим теням наших духовных предков и используем работу их духа так, чтобы это служило формальному воспитанию нашего собственного духа! Но как только тщеславие наших литераторов (ведь их писательская профессия заключается в том, чтобы интерпретировать тщеславие нации) начинает выводить из этого право муштровать наше политическое будущее, словно учительской палкой — в угол старый хлам ! Кроме того, так ничему не научишься. Немецкие классики, между прочим, могут нас научить тому, что мы оказались в состоянии стать ведущим культурным народом земного шара в эпоху материальной нищеты и политического бессилия, и даже иностранного господства. В эту не политическую эпоху возникли и их идеи, в том числе политические и экономические. Под влиянием полемики с французской революцией они стали в каком–то смысле конструкциями в политически и экономически бесстрастном пространстве. Однако же в той мере, в какой их одушевляла другая политическая страсть, нежели гневный протест против иностранного господства, этой страстью было идеалистичное увлечение моральными требованиями. Помимо этого, были еще философские мысли, которые мы можем использовать в качестве средств к побуждению занять собственную позицию, соответствующую нашим политическим реалиям и требованиям нашего времени — но не в качестве путеводителей. Современные проблемы парламентаризма и демократии, а также сущность нашего современного государства, вообще находились за пределами их кругозора.

Если обрушиться с упреками на равное избирательное право, к которому мы тем самым возвращаемся, то это означало бы победу политического тупоумия несговорчивых массовых инстинктов над взвешенной политической убежденностью или победу эмоциональной политики над рациональной. Что же касается последнего, то внешняя политика Германии — это, во всяком случае, следует здесь сказать — служит доказательством того, что монархия, правящая посредством классового избирательного права (ибо государство–гегемон Пруссия , как прежде, определяет и направляет германскую политику) держит все рекорды по влиянию чисто личных эмоциональных и иррациональных настроений. Чтобы доказать это, надо сравнить длящийся многие десятилетия безуспешный зигзагообразный ход этой шумной политики со спокойной целеустремленностью, например, английской внешней политики. Что же касается иррациональных массовых инстинктов, то они господствуют в политике лишь там, где массы живут компактно и стесненно, а значит буквально оказывают давление , т. е. в современных крупных городах в условиях, прежде всего, формы жизни романских городов. Кафейная цивилизация и наряду с ней — климатические условия позволяют в этих городах политике «улицы» — как метко ее назвали — насильственно распространяться из столиц в сельскую местность. С другой стороны, роль английского « man of the street » [40]связана с полностью у нас отсутствующими особенностями специфической структуры городских масс, а российская столичная уличная политика — с тамошними тайными союзами. Все эти предпосылки в Германии отсутствуют, и умеренность немецкой жизни делает совершенно неправдоподобным, что мы испытаем от этой случайной опасности — ибо она такова в противоположность тому, как повлияла на нас хроническая опасность нашей внешней политики — то, что происходит в перечисленных странах. Ибо в Риме и Париже политику поджигательства войны проводили не привязанные к своим рабочим местам рабочие, а бездельники и кафейные интеллектуалы, к тому же исключительно те, что служили правительству, и лишь в той степени, в какой правительство желало их поступков или допускало их. В этих странах недоставало противовеса в виде индустриального пролетариата. Когда индустриальный пролетариат выступает сплоченно, он безусловно представляет собой могучую силу, в том числе и в овладении улицей. Но по сравнению с упомянутыми безответственными элементами — силу, которая по меньшей мере способна к порядку и упорядоченному лидерству благодаря своим доверенным лицам, т. е. рационально мыслящим политикам. Поэтому с государственно–политической точки зрения все, что выходит за пределы сиюминутных инстинктов, зависит от усиления власти этих лидеров, у нас — профсоюзных лидеров. А кроме того — от повышения значения ответственных лидеров, политического лидерства как такового вообще . Одним из сильнейших аргументов в пользу создания упорядоченного ответственного руководства политикой, осуществляемого парламентскими руководителями, служит то, что благодаря этому действенность чисто эмоциональных мотивов как «сверху», так и «снизу», по мере возможности ослабляется. С равным избирательным правом «господство улицы» не имеет ничего общего: Рим и Париж управлялись улицей даже тогда, когда Италией управляло светское плутократическое избирательное право, а в Париже правил Наполеон III с декоративным парламентом. Напротив, подавить необузданное господство улицы и лидерство случайных демагогов можно лишь тогда, когда массами упорядоченно руководят ответственные политики.