Игорь Яковенко - Познание России: цивилизационный анализ

А вот еще пример особо культивируемой модели сознания, стадиально соответствующей обществу зрелой Ассирии. Перед нами репортаж с учений роты спецназа армейской разведки, забрасываемой в глубокий тыл противника. Идет допрос пленного. По окончании допроса его убивают. Зная цену детали, автор объясняет читателю, что на языке спецназа это называется «проконтролировать». Далее следует пассаж, смысл которого в том, что обывателя, конечно, покоробит эта жестокость. Но в ней нет «антигуманности» или «презрения к морали». А есть диктуемая ситуацией оперативная необходимость. Так же поступают с собственным тяжелораненым. Впрочем, есть и разница. Раненому дают покончить самоубийством. И далее: «Чаще всего «спецназ» — это билет в одну сторону. Возвращение группы не предусматривается боевыми уставами». После выполнения задачи оставшиеся в живых либо пытаются самостоятельно пробиться к своим, либо создают партизанский отряд на территории противника. Попросту говоря, реальных шансов выжить у бойца спецназа ничтожно мало. Завершается тема так: «Спецназ не знает пощады и жалости. Но и сам их не просит…»249. Итак, идеология спецназа предполагает прохождение пути палач — жертва каждым. На это ориентируют, этому учат, к этому готовят.

Проблема поразительной для современного человека пассивности начальственных жертв террора имеет и еще одно соотнесение с архаической ментальностью. Этнографы, изучающие традиционную культуру американских индейцев (тупинамба, ацтеки, ирокезы) фиксируют такой феномен, как взятие в плен. «Пленники… должны были служить своему хозяину, тому воину, который захватил их в плен, и добровольно принять смерть». Само взятие в плен имело характер ритуала. Воин хлопал пленного по плечу и возглашал: «Будешь моим рабом». Далее пленный мог годами жить в деревне своего хозяина. В одних местностях пленного женили. Это могла быть дочь владельца или одна из вдов. Жены должны были всячески заботиться о пленнике. Ему даже выделяли участок земли для обработки. При этом он не утрачивал статуса пленника. Так, дети, зачатые в таком браке, предавались смерти в малолетнем возрасте. В таком статусе пленник мог жить несколько лет. Иногда этот срок достигал двенадцати лет. Но, в конце концов, его приносили в жертву и съедали250.

Зададимся вопросом — может ли быть, что за двенадцать лет в обществах без государственных границ, систем сыска и пограничной службы пленник, которому противостоит лишь община его хозяина, не находил реальной возможности побега? Наверняка, таких возможностей было тысячи, но побег блокировался культурными механизмами. Хлопок по плечу и слова «будешь моим рабом» срабатывали, как магическая формула. Они буквально меняли архаического человека, лишали его свободы, обрекали на подчинение своей новой судьбе. Стало быть, такое поведение, как минимум, согласуется с человеческой природой. Значит, и в ментальности современного человека существуют уровни детерминации, задающие подобное поведение. В массовом случае они подавлены исторически последующими, маргинализованы и актуализуются, в той или иной мере, в патологии, составляя предмет интересов психотерапевтов и психиатров.

Наша гипотеза состоит в том, что вступление в РСДРП переживалось архаизованным сознанием по описанной модели пленения. Исходя из этого, можно сказать — да, действительно, существовала партийная дисциплина, двигавшая людей к гибели, которая может быть адекватно осознана как один из сценарных элементов (механизмов) ритуального комплекса архаической жертвы. Эти люди, любившие повторять — «я — солдат партии», вкладывали в свои слова тот самый, сложно выражаемый на языке XX в. смысл.

ПРОБЛЕМА САМООГОВОРА

С нашей темой соотносится и проблема самооговора партийных лидеров на открытых процессах. Загадка самооговоров не менее полувека интригует исследователей. Существует несколько уровней объяснения. Элементарно рационалистическая позиция ищет причины самоубийственного поведения обвиняемых в психологическом давлении, пытках, страхе за своих близких. Полагает, что самооговору предшествовал торг по поводу будущей судьбы обвиняемых, в котором жертвы были вынуждены верить на слово палачам, обещавшим жизнь за правильное поведение на процессе. Объяснения из сферы идеолого-психологической восходят к знаменитой партийной дисциплине. К принятию убеждения в том, что самооговор пойдет на благо делу социализма. «Партии так надо». Говорят о возникновении некой психологической зависимости подследственного от следователя — единственного человека, с которым месяцами общался заключенный. Предлагаются и другие конструкции. Но само обращение к этой теме снова и снова показывает, что предлагаемые объяснения не исчерпывают, не покрывают собой проблему. Остается какая-то загадка. На наш взгляд, проблема в том, что используются все объяснения, кроме одного, самого исходного и исторически первичного.

Дело в том, что далеко не всегда жертва со стоящими от страха волосами взбегала по ступенькам храма и попадала в руки жрецов, кидавших его на жертвенный камень. После чего старший вспарывал обсидиановым ножом грудную клетку несчастного, вырывал трепещущее сердце и поднимал его обеими руками вверх, предлагая этот дар Солнцу. Так оформляли жертвоприношение ацтеки. Но наряду с таким, если угодно, пассивно-элементарным ролевым поведения жертвы, существовали разнообразные и весьма сложные сценарные (и, соответственно, ролевые) программы. Так, у некоторых североамериканских индейцев приносимый в жертву пленник, словно в исступлении, пел и танцевал, это было частью ритуала. У канадских гуронов ведомый к месту казни связанный пленник «…то издавал вопли от боли, то запевал боевую песнь, которую он выучил еще в детстве специально для такого, возможного в будущем случая »251.

В отдельных местах принесение в жертву предполагало ритуальное моделирование битвы. При этом жертва, которую обступили ее убийцы, могла не только увертываться от ударов, но и отбиваться игрушечным оружием (маленькой дубиной). Связанная по ногам жертва могла кидать в своих мучителей сложенные перед ней плоды, небольшие камни, горсти земли. И, наконец, самое замечательное. В завершение всего главный палач, в роскошных одеяниях, взяв в руки дубину, устремлялся к жертве со словами: «Разве не ты принадлежишь народу, который враг нам?» Пленнику надлежало отвечать на это вопрос: «Да, я очень сильный, я убил несколько ваших человек. Я очень смелый и буду нападать на ваших людей, я их съел немало». После чего палач убивал жертву252.

Чем же отличаются показательные процессы от ритуального моделирования битвы, требующего от жертвы признания статуса смертельного врага своих палачей? Разве что тем, что дробление синкрезиса разделило функции обвинителя и собственно палача. Поэтому облаченный в роскошные одеяния Вышинский253 вопрошал и выслушивал ответы, а незримый миру палач убивал в подвалах Лубянки. Наверняка, в программировании поведения подсудимых работали и все остальные, исторически последующие уровни. Но им подлежал слабо осознаваемый и не вербализуемый, ни следователями, ни подследственными, архаический сценарий. Он не осознавался субъектом действия, но угадывался, фиксировался на ощупь и безошибочно использовался.