М. Хлебников - «Теория заговора». Историко-философский очерк

Социально-психологические аспекты возникновения «теории заговора» находят своё толкование и в ряде работ отечественных авторов. Так, Н. Н. Вольский, говоря об источниках и механизмах функционирования конспирологического сознания, предлагает перенести центр исследования с непосредственно «теории заговора» на её носителя, то есть субъекта, считая, что без изучения особенностей последнего, любой анализ будет заведомо неполным. «Без них [субъектов «теории заговора»] все рассуждения о “еврейском заговоре” и о необходимости ему противодействовать приобретают, можно сказать, академический характер. На них можно было бы обращать столько же внимания, сколько и на “теории” Фоменко или Мулдашева» {164} 164 Вольский Н. Национализм как «превращенная форма страха», или Откуда берутся антисемиты // Звезда. 2007. № 12, С. 154. . По мнению Вольского, субъект конспирологического сознания относится к особому социально-психологическому типу, для которого поиск внешних и внутренних врагов, с последующей манифестацией ненависти к таковым служит формой снятия страха. Причиной страха служит подсознательное отождествление сторонника «теории заговора» с объектом разоблачения. Вольский обращает особое внимание на то, что по национальным, социальным, образовательным признакам адепты конспирологии зачастую представляют собой полное зеркальное отражение «образа врага». «Фактически они страшатся самих себя, превращая свой страх в ненависть, направленную вовне. Можно сказать, что мы готовы возненавидеть любого, кого предполагается бить, лишь бы самим не оказаться в числе битых» {165} 165 Там же. С. 168. 102 .

Несмотря на определённые результаты при его использовании, неофрейдистский подход демонстрирует свою явную ограниченность, как методологического, так и содержательного свойства. Методологическая недостаточность вытекает из уже отмеченной односторонности в трактовке соотношения субъекта, носителя конспирологического сознания и объекта — собственно «теории заговора». Зачастую «теория заговора» трактуется как следствие патологических изменений в сознании, деструктивных процессов в личностной сфере. Так, Ж.-П. Сартр в повести «Портрет антисемита» попытался реконструировать ход причинно-следственных связей, приведших главного героя в лагерь антисемитов — сторонников «теории заговора». Источником данного процесса в итоге объявляются типичные фрейдистские конструкции. Почётное место среди них занимают такие традиционные, если не сказать шаблонные, психоаналитические посылы как исследование психосексуальных переживаний в детские годы героя, с неизбежным акцентом на Эдипов комплекс. Созревание персонажа сопровождается актуализацией гомосексуальных импульсов, находящих выражение как в латентной, так и в открытой форме. По мнению Сартра, совокупность подобных факторов практически неизбежно приводит субъекта к принятию «теории заговора», агрессивному поиску врагов. Философ приходит к выводу, что «теория заговора» является сублимацией внутренней агрессии, чувство собственной неполноценности, «ненормальности» смещается с самого субъекта и перенаправляется на внешний мир. Благодаря этому снимается «чувство вины» и возникает комплекс сверхполноценности. Нетрудно заметить, что концептуальность декларируемых положений имеет ярко выраженный субъективный характер, более того, они могут быть «завязаны» на психологических особенностях личности самого автора. Достаточно осторожно, но в то же время определённо об этом высказывается К. Альсберг. Анализируя воззрения Сартра на «еврейский вопрос», он отмечает их укоренённость в психосексульной природе автора: «Ответственность за собственное существование превращается у Сартра в садомазохистскую зависимость. Гегелевская диалектика Господина и Раба остается движущей силой его мысли, но обретает новое лицо после недавних разоблачений, связанных с Холокостом» {166} 166 Альсберг К. Больное место. Еврейство, желание и язык у Сартра // Ж.-П. Сартр в настоящем времени: Автобиографизм в литературе, философии и политике. СПб.: СП6ТУ, 2006. С. 170. .

Сартра привлекают сами страдания евреев, которые он воспринимает как максимальное проявление субъективности, увязывая их тем самым с общими положениями экзистенциализма. Онтологическая «неприкаянность» евреев, отчуждённость от народов, среди которых они проживают, делает их «стихийными экзистенциалистами»: «Еврей определяется исключительно через свою “ситуацию”, то есть через способ его восприятия другим. Добавим сюда христианскую традицию, испокон веков считающую его ответственным за смерть Бога: обвинение с тяжкими последствиями, препятствующими ассимиляции евреев. Подобная дьяволизация еврея изобличает его негативную сущность» {167} 167 Там же. С. 172. . Как мы видим, французский философ соединяет весьма разнородные положения и концепции, что лишает его подход к толкованию «теории заговора» внутреннего единства. Но тем не менее психоаналитическое основание его построений не вызывает никакого сомнения.

Сходную систему аргументации мы находим и в научной литературе, авторы которой полностью или частично разделяют неофрейдистский подход. Л. Поляков, исследующий причины прихода Г. Форда в лагерь сторонников конспирологии, отмечает целый ряд рациональных, нефрейдистских факторов, способствующих этому, главное — его активное участие в политической жизни, вплоть до выдвижения на пост президента США: использование конспирологической риторики являлось частью популистской кампании. Но все приведённые объяснения «перекрываются» другими мотивами, замыкающимися на личностных характеристиках самого автомобильного короля: «Тем не менее, имеются и другие особенности, прежде всего вегетарианство и другие абстиненции и фобии (отказ от употребления крепких напитков, чая, кофе и табака), сближающие его с Рихардом Вагнером, Хьюстоном Чемберленом и Гитлером» {168} 168 Поляков Л. История антисемитизма: эпоха знаний… С. 363. . Хотя автор и оговаривает невозможность абсолютизации подобного подхода, но в то же время само обращение к списку лиц, известных своей приверженностью «теории заговора», наглядно свидетельствует о его (подхода) плодотворности. Не следует ли из сказанного со всей неизбежностью, что отказ от кофе, чая и спиртных напитков и другие «странности» отражают, прежде всего, индивидуальные психологические деформации, детерминирующие, в свою очередь, склонность к конспирологии? В качестве ещё одного примера обозначенного подхода можно рассматривать работу Дж. Энтина «Теории заговоров и конспиративистский менталитет». Рассуждая об особенностях политической системы, выстроенной Сталиным, исследователь делает акцент, как и Поляков, на психических свойствах советского вождя: «Я исхожу из предположения, что во взглядах Сталина присутствовал элемент патологии, и что необходимо учитывать факты его биографии и психологические особенности личности. Трудно понять взгляды и поведение Сталина, если считать их результатом только большевистской культуры» {169} 169 Энтин Дж. Теории заговоров и конспиративистский менталитет // Новая и новейшая история. 2000. № 1. С. 78. . Приверженность Сталина «теории заговора» иллюстрируется и подкрепляется, как и в случае с Фордом, ссылкой на нестандартные формы его поведения: «К концу его жизни его конспиративизм явно превратился в душевное помешательство. Его боязнь врачей доходила до такого состояния, что он предпочитал ставить себе пиявки» {170} 170 Там же. . Как мы видим, нам практически предлагается отождествить конспирологию с той или иной формой душевного недуга.