Лорен Грэхэм - Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе

Вопрос о мутабильности гена имел весьма определенный философский и религиозный смысл, в чем отдавали себе отчет многие ученые того времени, включая и генетиков. Обсуждение этой проблемы велось с позиций двух противоположных (но не обязательно несовместимых) подходов: наследственного и эволюционного. Наследственность рассматривалась как некая консервативная сила, стремящаяся к сохранению общих черт. Эволюция же — как процесс, во многом определяющийся разного рода различиями. И в этом смысле можно было бы говорить о том, что если бы наследственность действовала как следует, то не было бы никакой эволюции [305]. Первых представителей генетики поражала такая характеристика гена (впервые названного в 1909 г. Йохансеном), как его стабильность на протяжении многих поколений. И именно это его свойство рассматривалось как своего рода угроза или вызов представлению здравого смысла (и диалектического материализма) о том, что все изменяется, а также как угроза самой концепции эволюции.

Те, кто интересовался «делом Лысенко», зачастую забывают одно весьма важное обстоятельство (а в Советском Союзе оно попросту игнорируется), а именно то, что некоторые из ученых, явившихся создателями генетики как науки, с большим трудом воспринимали концепцию стабильного гена. Она рассматривалась ими как своего рода реминисценция фиксированного списка видов, который поддерживала в прошлом веке церковь. Взгляды Т. Моргана носили открыто антиклерикальный характер, да и Меллер, как и большинство людей, имеющих научный склад ума (включая марксистов), разделял взгляд о неизбежности изменений [306]. Как пишет по этому поводу еще один из учеников Моргана — А.Г. Стертевант:

«Появляются ли на самом деле новые гены или же генетическое разнообразие является результатом комбинаций уже существующих генов? Этот вопрос всерьез обсуждался, хотя единственной альтернативой мутации генов представлялось создание Богом всех существующих генов» [307].

Однако скептицизм первых генетиков по отношению к концепции стабильного гена был вызван скорее соображениями возможного влияния этой концепции на теорию эволюции, нежели религиозными и философскими соображениями. Как пишет Л. Данн, «идея о том, что элементы наследственности носят стабильный характер и не подвержены флуктуациям, представлялась антипатичной многим биологам. К их числу относились У. Бейтсон, У.Е. Кастл, Т.X. Морган и другие ученые, участвовавшие в создании новой науки. Для биологии XIX в. характерно было растущее убеждение в противоположном — в том, что биологические формы и свойства являлись подверженными неизбежным изменениям. И чем в большей степени тот или иной биолог разделял идеи Дарвина об изменениях как условии эволюции, тем более твердо он отстаивал это убеждение.

Самым характерным примером в этом смысле является У.Е. Кастл, который лишь в результате напряженного пятнадцатилетнего экспериментирования избавился от убеждения в том, что ген не является стабильной структурой» [308].

Лысенко и его последователи не извлекли пользы из этих 15 лет. Не отнеслись они, к сожалению, всерьез и к публикациям классических генетиков, в которых они рассказывали о том, что заставило их изменить свои представления по вопросу о стабильности гена. Вместо этого лысенкоисты, подняв вопрос о мутабильности гена, рассматривали его как свидетельство «идеализма», присущего формальной генетике. И здесь им удалось получить поддержку со стороны теории диалектического материализма, которая, как и философия Гераклита, включала в себя принцип всеобщего изменения. На совещании 1937 г. Презент атаковал Г. Дж. Меллера за его высказывание о том, что «ген настолько стабилен, что период между двумя его последовательными мутациями равен нескольким сотням или даже тысячам лет» [309]. Однако в этом случае Презент боролся с фантомом, поскольку к тому времени природа мутаций уже была довольно хорошо изучена, был также хорошо известен кумулятивный эффект мутаций и его важное значение для эволюционных процессов. Когда речь идет об организме, содержащем тысячи генов, то даже одно изменение в каждом из этих генов, происходящее раз в столетие, может рассматриваться как вполне определенный темп изменений. Концепция биологической эволюции строится на представлении об огромных изменениях, являющихся результатом незначительных вариаций, возникающих через большие временные промежутки. Как отмечал Вавилов, выступая на том же совещании в 1937 г., «ни один из представителей современной генетики и селекционеров не верит в то, что гены не мутируют. Генетика, по существу, и имеет право на существование в качестве науки и является привлекательной для нас именно потому, что это наука об изменениях наследственной природы организмов…» [310].

Становится совершенно ясно то, что относительная стабильность гена не является сколько-нибудь серьезной помехой для диалектического материализма. Темпы изменений, происходящих в природе, могут быть весьма различными; и в этом смысле для человека, страстно желающего увидеть подобные изменения, они кажутся очень медленными, между тем, если их рассматривать в масштабе эпохи, совершенно очевидно, что эти изменения происходят довольно быстро. Как лысенкоисты, так и формальные генетики принимали эволюцию, основанную на воистину удивительных изменениях наследственности, как факт, не требующий доказательств. Модификации, происходящие во внутренней структуре многих камней, протекают гораздо медленнее, нежели биологические изменения, и, однако, никто не предлагает на этом основании рассматривать геологию как недиалектическую науку. Теория диалектического материализма настаивает на том, что все в природе изменяется, однако она не утверждает, что изменения эти должны происходить в определенном темпе.

Вопрос о выделении генотипа в известном смысле похож на вопрос о мутабильности гена. Проблема разделения генотипа и фенотипа получила преувеличенное звучание в работах Вейсмана, однако подобное преувеличение было, возможно, необходимым или, по крайней мере, понятным шагом на пути к тому, чтобы были отброшены старые представления, приписывающие свойство наследственности всем частям тела или организма, а не дискретным единицам внутри него. Огромные изменения в представлениях о наследственности явились результатом осознания биологами всего значения теории зародышевой плазмы. Если раньше носителем наследственности считалось тело или сома, то теперь тело начинает рассматриваться как некая временная оболочка, содержащая внутри себя непрерывные цепочки зародышевых клеток. В связи с этим статус сомы был радикально пересмотрен в сторону понижения.