Ирина Биккулова - Феномен русской культуры Серебряного века

Сдвинулись устойчивые прежде представления о норме и аномалии, если говорить о жизни и смерти. Интересовала «бездна», притягательная и таинственная. На полотнах живописцев – вакханалия «плясок смерти». Целое поколение охватило лихорадочное и мучительное безверие и мания самоуничтожения. Пресловутое taedium vitae, ненависть к жизни, принимает характер эпидемии. Отвращение к чувству жизни испытывали вообще. Смерть в каком-то смысле становилась житейской модой. «…Саван сделался самой модной в России одеждой. Трупы и трупики стали львами сезона» – замечает К.И. Чуковский (13, с. 260).

Эти темы фиксируются в произведениях Серебряного века. Примеров можно найти много: в рассказе А.П. Чехова «В овраге» (1901) – душная и скучная провинциальная жизнь; «Летящий Демон» (1899) на картине М.А. Врубеля (1856–1910) не находит ответа на свои вопросы ни на земле, ни на небе; персонажи пьесы М. Горького «Мещане» (1902) думают о жизни, как о «большой мутной реке» (2, с. 7); первые отечественные декаденты размышляют о безнадежном одиночестве, пустоте, богооставленности, пронзительной тоске и особенно о смерти в чистом ее экзистенциальном виде, которая витает где-то рядом; в романе М.П. Арцыбашева (1878–1927) «У последней черты» (1910) чуть ли не все персонажи кончают жизнь разными способами; апокалиптические настроения подчеркивают и названия произведений: «На повороте» (1902), «Без дороги» (1895) В.В. Вересаева (1867–1945), «Закат старого века» (1910) А.В. Амфитеатрова (1862–1938). В каком-то смысле можно говорить о духовном тупике, в котором блуждала русская художественная мысль.

Поэт К. Бальмонт (1867–1942) писал: «Люди, которые мыслят и чувствуют на рубеже двух периодов, одного законченного, другого еще не народившегося… развенчивают все старое, потому что оно потеряло свою душу и сделалось безнадежной схемой. Но, предшествуя новому, они сами, выросшие на старом, не в силах видеть это новое воочию, – вот почему в их настроениях рядом с самыми восторженными вспышками так много больной тоски» (14, с. 367).

Слабела основа национальной культуры – социальная тема и традиционная религиозная нравственность. Гуманистический пафос литературы переплавлялся в символичную «недотыкомку», в неверие в человеческие силы. С погибельным восторгом, без краев, с любовью писали о смерти и отчаянии. «Птицу-тройку» несло к обрыву, «Демон» был «повержен», поиски истины эмоционально – с дьявольским смехом – отрицались. Д.С. Мережковский (1865–1941) размышлял о страшном холоде, веющем из бездны. А. Блок в поэме «Возмездие» возвещал, что «чуме на смену» пришли «нейрастения, скука, сплин» (3, с. 276).

Надо заметить, что время «грани веков» умеет кольцевать историю. Модный писатель рубежа XX и XXI века Захар Прилепин пишет именно о том же: «Было ощущение истонченности всех истин, что-то подходило к финалу. Да, там купцы богатели, дороги строились, промышленность развивалась, хотели Константинополь завоевать. И одновременно с этим было ощущение какого-то предстоящего кошмара. И это зафиксировали все – и Чехов, и Горький, и Лев Николаевич Толстой, и футуристы, и символисты, призывавшие гуннов на свою голову. Сегодня тоже достаточно прочитать тексты самых одаренных, самых замечательных неполитизированных писателей, чтобы понять, что ощущение грядущего апокалипсиса в России носится в воздухе» (15, с. 7).

На рубеже XIX и XX веков особую роль сыграла философия Ф. Ницше (1844–1900), которая стала неотъемлемой частью духовного мира человека в России данного периода. Увлечение ницшеанством глубоко ощутимо в произведениях Л. Андреева (1871–1919), М. Горького, М. Арцыбашева, А. Куприна (1870–1938) и других. Писатель A.M. Ремизов (1877–1957) перевел знаменитую работу Ницше «Так говорил Заратустра». Сильное влияние философии Ницше испытывали «старшие» и «младшие» русские символисты (ими глубоко осмыслена, например, ранняя работа Ф. Ницше «Рождение трагедии из духа музыки»).

Кто-то из литературных героев активно насыщает свою речь модными фразочками из Ницше, кто-то вслед за философом проповедует свободу не духа, но чувств во взаимоотношениях мужчины и женщины. Внедрялись в сознание ницшеанские теории о сверхчеловеке и «нигилистическом» мировоззрении, о реализации собственного «Я», собственного кодекса чести и морали. И, кроме того, «свободная смерть» и смерть Бога, объявленные Ницше в конце XIX века, откликнулись целой серией смертей и самоубийств в России. И. Лукьянова проанализировала газетные сообщения начала века, где, как на «сюрреалистических полотнах», сплошь травятся уксусом, стреляются, вешаются и даже «наносят ножом себе рану в живот». «Вдруг все разочаровались в жизни, статистика неутешительна» – «к 1909 году до 199 случаев самоубийств в месяц» (16, с. 192). В Петербурге организована и активно «действует» так называемая Лига самоубийц, формы существования которой интересно обыграет современный писатель Борис Акунин в романе «Азазель». Житейские происшествия становятся литературой, реальные события оказываются фабулами произведений.

К.И. Чуковский (1882–1969) в работе «У последней черты» (1912) вопрошает: «Откуда эта странная мода – убивать себя „просто так“? (13, с. 280); „Беспричинные самоубийства – таково новейшее открытие нашей современной словесности…“» Когда бунинский Егор говорит: «Надобно удавиться», – это звучит как: «Надо постричься». (13, с. 279). Куда подевался толстовский интерес к богатству души каждого человека, где желание жить, радоваться любви и счастью? В статье с замечательным названием «Веселое кладбище» (1909) Чуковский продолжил разговор об этой «неизбежной теме» ежедневных изданий: «Лучшая текущая литература превратилась… понемногу в бюро похоронных процессий» (13, с. 261). (Кстати, в газетах хроника самоубийств легко соседствует с хроникой балов и маскарадов, и это тоже становится бытовым явлением жизни.)

Вместе с дворянскими гнездами уходило нечто другое – единение с красотой мира, чувство сопричастности к гармонии жизни, просто желание жить. Наверное, поэтому уходили из жизни «просто так».

Но вернемся к главному противоречию времени – двойственному ощущению жизни. Безусловно, можно говорить о феномене эпохи, потому что с тьмой, бездной и житейской смертью – в сознании рядом – Спасение и Возрождение.

Странная, но закономерная мешанина в умах, соединение несоединимого, приближающееся апокалиптическое возмездие и надежда на спасение. Пропасть и Возрождение одновременно. Двойственность, дробность сознания оформляла новую культуру – в предчувствиях судьбоносных знамений и революционных перемен. Всесторонняя переоценка прежних духовных эстетических ценностей и бунт против всех и всяческих правил. И в этом тоже таится феномен русской культуры Серебряного века.