Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

В пылу одного из таких споров о каком-то «противоречии» в учении Толстого, почувствовав, что я сам не в силах опровергнуть аргументы противника, я вызывающе заявил, что вот, дескать, когда по окончании каникул поеду назад в Москву, так заеду к самому Толстому в Ясную Поляну и спрошу у него, как он сам разрешает данное «противоречие». Это всем показалось забавным.

– Поезжай, поезжай! – усмехаясь, сказала мать.

Казалось странным, что этот отвлеченный термин, миф, принцип – «Толстой» – вдруг может стать реальностью, облечься плотью и кровью, сделаться видимым и осязаемым для меня, бывшего томского гимназиста. К моим словам отнеслись довольно несерьезно, а между тем я решился исполнить задуманное.

И действительно, отправившись к концу августа месяца 1907 года вторично из Томска в Москву, я сделал остановку на станции Тула, сменил свой дорожный, запыленный после нескольких дней пути костюм на свеженький, вынутый из чемодана, почистился, помылся, побрился у станционного парикмахера – и с ближайшим дачным поездом отправился на ошибочно указанную мне сначала станцию Ясенки, проехав Засеку, откуда ведет кратчайшая дорога в Ясную Поляну. Между тем уже стемнело. Делать нечего, в Ясенках переночевал на жестком станционном диванчике и вернулся утром с товарным поездом на Засеку, откуда и прошел пешком в Ясную Поляну 34.

Нечего и говорить, что уже вид белых, круглых, кургузых башенок при въезде в толстовскую усадьбу, – своего рода «врат в Царство Небесное» для многих «искателей» в России 1880-1890-х и 1900-х годов, – произвел на меня сильное впечатление и заставил почувствовать себя перенесенным в какой-то новый, почти нереальный, воображаемый, отвлеченный мир – жилище гения, главного современного носителя национальной славы.

Длинная, тогда еще березовая, а не еловая аллея привела меня к белому, продолговатому двухэтажному дому, светившемуся на фоне зеленой лужайки и синего неба. Дорога упиралась как раз в левый угол дома, к которому пристроена крытая просторная терраса. Резные перила с чередующимися маленькими человечками, лошадками и петушками. На террасе, заросшей диким виноградом, вьется дымок от самовара. Подымаюсь на две-три ступеньки.

Молодая дама хлопочет около чайного стола. (Это была случайная знакомая Толстых Н. И. Иванова из Тулы.)

– Можно видеть Льва Николаевича?

– Можно. Только он сейчас гуляет… Но, вероятно, скоро вернется. Подождите немного.

Я отхожу в сторонку и усаживаюсь на скамейку под старым развесистым деревом с колоколом, против самого входа в дом. Тогда я не знал еще, что дерево это – старый вяз – носит в Ясной Поляне название «дерево бедных»: тут часто поджидали Льва Николаевича нищие и просители.

Молодой человек в косоворотке и пиджаке показывается у аллеи, ведущей к дому от въезда в усадьбу, здоровается со мной и так же, как я за минуту перед тем, осведомляется о Льве Николаевиче. Он – рабочий, крестьянин по происхождению и приехал специально для того, чтобы побеседовать с Толстым по вопросу о борьбе с пьянством, одолевающим деревню. Я предлагаю молодому человеку присесть на скамью.

Не без волнения оглядываясь вокруг в ожидании Льва Николаевича, я по прошествии нескольких минут вдруг увидел приближающегося со стороны фруктового сада довольно высокого и стройного старика в летней шляпе из светлой материи с прямыми, широкими полями, в длинной полотняной рубахе и в высоких сапогах. Задумчиво склонив голову и опираясь на трость, старик, вся фигура которого дышала необыкновенной значительностью, быстрыми шагами приближался к дому. Седая борода блестела на солнце.

Без сомнения, это был Толстой.

Я вскочил со скамейки, не помня себя.

– Лев Николаевич! – едва успел я выговорить, обращаясь к соседу.

– Что? Где?!

Но Толстой стоял уже подле нас.

– Что вам угодно? – отрывисто и деловито обратился он ко мне первому.

Но я, как завороженный, глядел на это мужественное и суровое, без улыбки лицо и молчал. Небольшие, старческие, мутные и отцветшие, но колючие, проницательные серо-голубые глаза впились в меня недружелюбным, испытующим взглядом из-под нависших бровей… Я собрался с силами и невнятно пробормотал свою фамилию.

– Что вам угодно? – настойчиво и с ясно выраженным нетерпением повторил Толстой.

Я думал, что он не расслышал и снова назвал себя, явно потерявшись.

Толстой, видно, понял, что с меня взять нечего, и обратился к моему товарищу:

– А вы, наверное, поговорить со мной хотите?

– Да, Лев Николаевич.

– Ага!.. Так вот мы с вами пойдем, а вы, – Толстой повернулся ко мне, – здесь подождите!

И в сопровождении рабочего быстро стал удаляться по направлению к парку.

Я остался один.

Припоминая теперь эту встречу, я могу привести лишь одно объяснение той строгости, с которой отнесся ко мне Лев Николаевич в первую минуту знакомства. Он, очевидно, принял чистюльку-студента за одного из тех любопытствующих, и преимущественно – интеллигентов, которые часто приходили к нему просто затем, чтобы «посмотреть на Толстого».

Но тогда? Смутился ли я настолько, чтобы не быть в состоянии побороть это смущение? Напротив, оно растаяло так же быстро, как родилось. Вместо него мною овладело счастливое, светлое сознание, что я только что удостоился видеть самого Толстого!.. Сознание это сопровождалось безусловной, непоколебимой уверенностью, что при каких бы обстоятельствах я ни познакомился с Толстым, гением добра, из свидания и дальнейшего общения моего с ним не может выйти ничего, кроме самого прекрасного, хорошего и радостного. Уверенность эта не замедлила оправдаться.

Скоро Лев Николаевич и его спутник, разговаривая, показались из-за деревьев и подошли ко мне.

– Вот, наверное, и этот молодой человек заражен той же эпидемией! – произнес Толстой, указывая на меня.

– Какой, Лев Николаевич?

– Эпидемией – служить другим, всецело отдаться этому служению.

– Нет, Лев Николаевич.

– А-а!..

Толстой внимательно поглядел на меня. От сложившегося уже, по-видимому, далеко не лестного мнения о щеголеватом студентике приходилось отказаться.

– Ведь, помилуйте, – заговорил Лев Николаевич, как бы в оправдание некоторой своей резкости по отношению к посетителю, – пишет ко мне шестнадцатилетний мальчик: «научите меня, как мне сделать больше добра людям». Ну, как я буду учить его, скажите, пожалуйста?!..

Толстой сделал беспомощный жест. Вопрос шел, конечно, об утверждении в нашем сознании основного толстовского требования – о необходимости личного совершенствования.

– Вы тоже хотели спросить меня о чем-нибудь? – уже более мягко обратился ко мне затем Лев Николаевич.

Услыхав утвердительный ответ, он и мне предложил пройтись с ним по парку. Обогнув дом, мы вошли в четырехугольник старинных липовых аллей и стали расхаживать взад и вперед по одной из них, южной, – самой любимой аллее Льва Николаевича, как я узнал потом.