Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Я нашел себе место на приступочке у чугунной ограды одной из могил, близ могилы Гоголя и прямо против воздвигнутой специально по случаю торжества ораторской трибуны, так что мог прекрасно видеть и слышать все, что затем происходило.

Когда панихида окончилась, духовенство снова медленно и чинно удалилось, а через некоторое время митрополит Владимир уже без облачения, но в белом клобуке, появился на возвышавшемся прямо над гоголевской могилой, за невысокой оградой, просторном, крытом балконе, примыкавшем, кажется, к покоям игумена монастыря. На том же балконе, рядом с митрополитом, на расставленных в ряд стульях или стоя, находились московский генерал-губернатор Гершельман, а также важнейшие лица свиты обоих «владык», духовного и светского. Оттуда, как бы вознесенные над дольним миром, и созерцали представители «высшего света» происходившее внизу.

«Боже, – подумал я, не без содроганья сердечного поглядывая на балкон, – неужели же и им придется стать свидетелями моего выступления?! Очевидно, да. Но что же может сделать генерал Гершельман, прослушав мою речь? – Генерал Гершельман, гроза всех «революционеров» и «бунтовщиков» из всякой среды и из среды университетской молодежи в особенности? Возможно, что он прикажет тотчас арестовать меня? Да, это более чем возможно: ведь я испорчу весь праздник!.. Но что же делать? Или отказаться от своего намерения? Нет! Я прав, упрек мой «чествующим» справедлив, моя речь на тему «Себе или Гоголю?» составлена, выучена наизусть и должна быть сегодня произнесена, хотя бы даже в присутствии генерал-губернатора и митрополита. Это – дело моей совести, дело долга, и оно будет выполнено».

Между тем, речи у могилы уже начались. Один за другим ораторы всходили на трибуну, произносили свое слово, затем приближались к могиле, единолично или сопровождаемые депутацией возлагали пышный венок, кланялись и отходили в сторону, уступая место следующему.

Каюсь, иногда у меня было такое впечатление, что большинство ораторов занято было больше самими собою, чем Гоголем.

Как живой, и теперь, через много лет, стоит в моей памяти тогдашний московский городской голова Н. И. Гучков, – Гучков-младший, брат знаменитого Александра Ивановича, члена и председателя Государственной думы и впоследствии деятеля Февральской революции, вместе с Шульгиным предложившего царю Николаю II отречение на станции Дно. Маленький, худощавый, желчный человек в пенсне, с коротко подрезанными темными усами, Николай Иванович, поднявшись на довольно-таки непрезентабельную, наскоро сколоченную из досок трибуну, прежде всего – «великолепным жестом» – сбросил с плеч богатую енотовую шубу, которую тотчас подхватили за его спиной чьи-то услужливые руки, и очутился вдруг перед толпой во всей своей красе: в парадном мундире со стоячим золотым воротником, в орденах, с одной звездой и бело-красной, широкой, дешево-великолепной лентой ордена Св. Станислава 1-й степени, – первого и наимладшего из всех высших орденов, но, очевидно, имевшего свойство так же отуманивать счастьем лиц, им награжденных, как последняя, третья степень этого ордена отуманила счастьем маленького чиновника на знаменитой картине Федотова 41. Жест Гучкова, очевидно, заранее был рассчитан. Что же касается его речи городского головы, то вся она, конечно, была ничем иным, как пустым собранием общих мест.

Были, впрочем, речи и поудачнее. Но только для действительно умных и внутренне содержательных речей вся обстановка, в одно и то же время помпезная и суетно-жалкая, пошлая, юбилейно-кладбищенская, казалась совершенно неподходящей. Боюсь, что до внимания слушателей едва ли достигала и десятая часть того, что говорилось.

А речи все лились и лились… Слышались уже частые повторения одного и того же. Публика была уже достаточно утомлена, когда на трибуне объявился очередной оратор – седенький, корректный старичок, представитель какого-то московского средне-учебного заведения. Старичок вынул из кармана ученическую тетрадь, в четверку, и, не спеша, стал читать – как бы это выразиться? – реферат или классное сочинение на тему о значении Гоголя в русской литературе, точно такое классное сочинение, какие задавались обычно ученикам 7-го, 8-го класса гимназии и с успехом выполнялись ими по всем правилам гимназической премудрости: со вступлением, изложением, заключением и т. д.

Поглядев на объем тетради, я, а со мной, вероятно, и все присутствовавшие на торжестве, так и ахнули: это было, по-видимому, «произведение» страниц на 25. И действительно, время шло, а старичок все читал и читал. Кто-то осторожненько потянул его сзади за рукав. Старичок кротко оглянулся и, ничуть не теряя равновесия и присутствия духа, продолжал читать дальше. «В память Гоголя» все решили снести безропотно тиранию кроткого оратора, может быть, опасаясь, как бы, при малейшей неосторожности, неожиданное несчастье, свалившееся на голову участников юбилейного собрания, не обернулось публичным скандалом. А старичок точно понял, что вся выгода ситуации – на его стороне, и спокойным, методическим голосом все вычитывал свое сочинение дальше и дальше.

Кончил все же. Все облегченно вздохнули. Зато дальнейших ораторов почти уже не слушали: внимание, подвергнутое слишком жестокой пытке, надорвалось, ослабело. Ораторы, однако, продолжали свое дело. Речи лились.

И трудно передать, какой «потрясающий» эффект произвел при этих обстоятельствах жест представителей Московского Художественного театра. Большой венок от Художественного театра несли вместе основатели и руководители последнего, овеянные славой и окруженные всеобщим почитанием К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко. Пока, стоя в очереди делегаций, они медленно приближались к могиле Гоголя, все гадали: кто же из двоих одинаково достойных представителей славного театра произнесет юбилейную речь-похвалу в память великого писателя? Мои соседи решили, что, вероятно, Немирович-Данченко, как литератор.

Мало-помалу изящный и представительный, белоголовый и чуть улыбающийся своей характерной улыбкой Станиславский и невысокий, спокойный, солидный Немирович с его барственной, холеной бородкой приближаются к могиле. Вот они достигли ее. Внимание публики напряжено.

И что же? Вместо того чтобы предварительно подняться на трибуну и произнести более или менее длинную, «приличествующую случаю» речь, оба директора театра молча возлагают венок на могилу, молча кланяются и так же молча, скромно и степенно, отходят в сторону.

И это была поистине самая потрясающая «речь»! Станиславский и Немирович-Данченко оказались умницами из умниц среди многих десятков без нужды, а иногда, может быть, поневоле или по ложному убеждению говорливых ораторов!