Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

«Старушка Шмидт» проживала в деревне Овсянниково, в пяти верстах к северу от Ясной Поляны, за станцией Козлова Засека, на участке земли и в домике, принадлежавшем Т. Л. Толстой-Сухотиной. Худенькая, сгорбленная, с тонким лицом, изрезанным морщинами, она обладала выразительными, отнюдь не угаснувшими еще живыми черными глазами, исполненными страдания и того, что выше страданий, что побеждает страдание. В прошлом Марья Александровна была классной дамой в одном из московских девичьих институтов. Отняв однажды у воспитанниц нелегальное литографированное издание, она неожиданно для себя глубоко и роковым образом увлеклась сама этим изданием: это было «Изложение Евангелия» Толстого. В результате – институт заброшен. Марья Александровна едет на Кавказ, чтобы принять участие в одной «толстовской» земледельческой коммуне. По дороге, на одной из станций, у нее украли все ее сбережения: четыре тысячи рублей. Марья Александровна отнюдь не опечалилась: «Это Бог на меня оглянулся, – говорила она, – стоит ли надеяться на деньги, начиная новую жизнь?!»

«Новая жизнь», как она сложилась на Кавказе, оказалась полной трудов, жестоких, непосильных испытаний и постоянного самопожертвования. Марья Александровна, однако, добросовестно старалась преодолеть все эти тернии. Вернувшись затем во внутренние губернии России, она проживала некоторое время в доме Чертковых в качестве переписчицы рукописей Л. Н. Толстого. Тут ей не понравилось, тем более что вместо толстовских рукописей часто приходилось переписывать рукописи чертковские, содержанием своим ей не импонировавшие.

В конце концов Марья Александровна очутилась в Овсянникове, где и жила, как живут святые отшельники и отшельницы в своих «пустыньках»: в молитве, трудах и лишениях. Крошечная «келья» с бревенчатыми, неоштукатуренными стенами, маленькие сенцы с несложным рабочим инвентарем. Огородик, плоды которого, в частности ягоды, сбывались горожанам на расположенных неподалеку дачах. Коровка, продажа молока от которой составляла главный источник дохода для отшельницы. Собачка Шавочка, делившая со старушкой ее уединение…

Все работы по несложному хозяйству «старушка Шмидт» выполняла сама. Разве что изредка помогал ей какой-нибудь случайно забредший «толстовец». В свободное время она по-прежнему занималась перепиской рукописей Толстого.

Великим праздником были для Марьи Александровны посещения Л. Н. Толстого в Ясной Поляне, где она оставалась иногда погостить на денек, на два. Спальня ее в библиотеке, за занавеской, укрепленной между двумя шкафами, называлась «уголок старушки Шмидт». Что Лев Николаевич и его дочери любили Марью Александровну – неудивительно. Более удивительно, что ее нежно любила и Софья Андреевна, не сносившая, если кто-нибудь из «темных», да еще женщина, слишком приближался ко Льву Николаевичу. Зная, что Марья Александровна обожает Толстого, Софья Андреевна, однако, понимала, что чувства «старушки Шмидт» по отношению ко Льву Николаевичу настолько высоки и надмирны по своему содержанию и существу, что подходить к ним с мерилом личной ревности было бы просто смешно. И она окружала старушку всем возможным вниманием, как самая гостеприимная хозяйка.

От нее же я узнал, что когда однажды кто-то, в шутку, спросил у «старушки Шмидт», «темная» ли, то есть «толстовка» ли она, то Марья Александровна, ничтоже сумняшеся, ответила:

– Я, батюшка, не «темная», я – дремучая!

Этим термином измерялась преданность ее идеям Толстого.

И Софья Андреевна, не любившая «темных», склонилась перед «дремучей».

Своим благородством, полным отсутствием каких бы то ни было личных интересов, своей любовностью и кротостью, своей последовательностью в качестве сторонницы христианского миросозерцания, «старушка Шмидт» победила и привязала к себе и сыновей Толстого, что было уже чем-то совсем из ряду вон выходящим. Между тем все они, не говоря уже о добром, благородном Сергее и достаточно сдержанных и светских Илье и Льве, но даже такие бурбоны, как Андрей и Михаил, относились к кроткой и снисходительной Марье Александровне прямо по-сыновнему.

Если М. А. Шмидт долго не появлялась в Ясной Поляне, то Лев Николаевич сам навещал ее в Овсянникове, отправляясь туда верхом. Я часто его сопровождал. Слезши с лошади, Толстой, уставший от езды, согбенный, с ногами кругом, как у заправского кавалериста, с хлыстом, подвешенным на петле у запястья правой руки, ковылял навстречу Марье Александровне, а та, тоже согбенная и слабенькая, в короткой, домашней юбке, спешила, ковыляя навстречу к нему. Сойдясь, старики обнимались и целовались. Это всегда поражало и умиляло меня.

Не тут ли жила «святая Клара» нашего «Франциска Ассизского»? И не ей ли, «старушке Шмидт», надо было делить всю жизнь со Львом Николаевичем, вместо пышной, горделивой, властной, требовательной, беспокойной и бурной графини Софьи Андреевны?! – Эта мысль зарождалась невольно в мозгу при виде счастливо сходящихся вместе двух неказистых на вид и смиренных, но сильных духом друзей-старичков, – рождалась и тотчас же потухала, уступая место другой: «нам ли, со стороны, знать это?! – на все воля Божья!..»

Около Льва Николаевича и Марьи Александровны странно было видеть сухого (душевно и телесно), с бесплодным сердцем, «ни холодного и ни горячего», но практичного Павла Александровича Буланже, или Бланманже, как называли его дочери Толстого, с ним, впрочем, дружившие. Буланже, которого в газетах и в «толстовской» среде тоже называли иногда «другом Толстого», был видным московским железнодорожным чиновником, который летом приезжал в Овсянниково на дачу. В 1902 году он оказал действительную, большую услугу больному Льву Николаевичу, добыв для него и для сопровождавших его членов семьи отдельный вагон для поездки в Крым. Организовав все это дело, Буланже тоже поехал со Львом Николаевичем, заботился о нем в дороге и потом опубликовал об этой поездке воспоминания, в которых, между прочим, подробно и интересно рассказал о бурной и многолюдной студенческой манифестации в честь великого писателя на Курском вокзале в Москве.

Все это прекрасно. Тем не менее не лежало к Бланманже мое сердце. Сухой, профессорского вида, без проблеска сердца и без улыбки, вечно «в футляре», льстивый со Львом Николаевичем и с членами его семьи и безразлично-высокомерный с молодыми «толстовцами», Буланже всегда возбуждал во мне какую-то непреодолимую, безотчетную антипатию, казался мне чиновником, эгоистом, человеком расчета. Не верилось мне, чтобы душа такого человека подлинно затронута была веянием возвышенного толстовского идеализма.

И «истории» Буланже, которой в свое время посвятил большой фельетон В. Дорошевич в «Русском слове», я не мог забыть, глядя на овсянниковского «профессора» в золотых очках и с почтенной грязно-пепельного цвета бородкой с проседью.