Елена Ровенко - Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон

Итогом стал качественно новый онтологический и гносеологический уровень интуиции и интеллекта как полноправных функций мышления. Интуиция действительно стала интеллектуальной [634], в то время как интеллект приобрел новые черты. Именно к интуиции, пусть и в виде первородной дымки, «мы должны будем отправляться за указаниями, чтобы расширить интеллектуальную форму нашей мысли; там почерпнем мы необходимый порыв, который сможет поднять нас над самими собой» [635]. Такое обращение к интуиции абсолютно непреложно, поскольку «наука не заключается в процессе правильного вдвигания понятий, предназначенных к тому, чтобы с точностью входить друг в друга» [636]. Ясно, что если интеллект черпает из интуиции порыв к преодолению своих рамок, то он сам приобретает творческий характер.

Более того, Бергсон говорит не просто об интеллекте (как определенной способности познания), но о разуме. Дело в том, что разум в текстах Бергсона предстает отнюдь не Кантовым высшим типом мыслительной деятельности, отправляющимся на поиск безусловных оснований познания; напротив, разум у Бергсона зачастую выступает как синоним интеллекта (и в широком, и в узком смысле слова) [637]. Во всяком случае, Бергсон низводит разум с гносеологических высот ради того, чтобы преобразовать его в том же духе, как и интеллект. Именно разум (l’esprit) должен «сделать над собою усилие», «изменить в обратном направлении обычный процесс мышления», «беспрерывно переплавлять все свои категории» [638]. Этот творческий характер был передан разуму интуицией; Бергсон, следовательно, осуществил свое намерение, о котором уже вскользь говорилось: «развить разум при помощи интуиции» («approfondir intuitivement l’esprit») [639]. Таково глобальное следствие переворота в мышлении.

Именно одухотворенный, преображенный разум, приходящий к «текучим понятиям» [640], которые следуют всем изгибам реальности, М. Мерло-Понти считает залогом формирования новой рациональности. По мысли Мерло-Понти, в текстах Бергсона «рациональность, универсальность обоснованы по-новому – не с помощью божественной догматической науки, а опираясь на преднаучную очевидность, на единственно возможный мир, на разум, существующий до разума, разум, вплетенный в наше существование, в наше взаимодействие с миром и другими людьми» [641].

Мерло-Понти противопоставляет Бергсона Альберту Эйнштейну. По мнению знаменитого феноменолога, Бергсон пошел в правильном, но невозможном для классической рациональности направлении, показав необходимость для разума признать «существование по ту и по сю сторону психоматематического образа мира – философского видения мира, который является миром существующих людей» [642]. Указанная необходимость обусловлена обреченностью классического разума на парадоксальные онтологические выводы, доводящие разум до самоотрицания; именно в этом смысле Бергсон «опережал Эйнштейна с его классицизмом» [643]. Между взглядами Бергсона и Мерло-Понти возникают отчетливые параллели: Мерло-Понти говорит о «физическом разуме», «перегруженном парадоксами» [644], а Бергсон рассматривает различные «иллюзии, в которые впадает человеческий разум, как только он начинает отвлеченно рассуждать о реальности вообще» [645], – иными словами, перестает замечать реальность во всем ее конкретном многообразии. Задача философии, по Бергсону, состоит в том, чтобы «пойти против естественных склонностей интеллекта» [646].

Восхищение Мерло-Понти вызывает тот факт, что вместо «классического» или «физического разума» [647], апеллирующего к категориально обобщающему умозрению и тотально-детерминистическому взгляду на мир, нам предстает «жизненный разум», стремящийся «к своего рода метафизической, или абсолютной, истине» [648]. Надо заметить, что Мерло-Понти понимает новую рациональность как следствие признания философской и научной состоятельности видения мира, в котором укоренено бытие человека (а не бытие умственных конструкций). «Если бы мы только согласились отыскать конкретный мир наших восприятий со всеми их горизонтами и внедрить в него физические построения, то и физика смогла бы свободно развивать свои парадоксальные предположения, закрывая путь безрассудству» [649]. Естественно, феноменолог говорит здесь о том типе рациональности, который характеризуется в литературе как «разумный» [650].

По свидетельству Джеймса, только Бергсон в принципе отвергает «теоретический авторитет» «интеллектуалистической логики»: «только он утверждает, что одна логика понятий не может сказать нам, что невозможно и что возможно в мире бытия или фактов», только он отнимает у логики «господство над полнотою жизни…» [651]. Действительно, если сам Бергсон говорит о том, что никакая из привычных и общепринятых категорий разума не может охватить жизнь во всей ее целостности, то, преодолевая инерцию категориального мышления, разве не придем мы к новой рациональности, не «рассудочной», а «разумной», но «разумной» именно благодаря преображенному, творческому разуму? Вот суждение Шарля Пеги, высказанное спустя семь лет после выхода «Творческой эволюции»: «Бергсонизм никогда не был ни иррационализмом, ни антирационализмом. Он был новым рационализмом» [652].

Определяя особенности своего метода, философ замечает: «Рассуждать об абстрактных идеях легко… Развить разум при помощи интуиции – занятие, возможно, более трудоемкое… <���…> Куда мы придем? Никто этого не знает. Никто даже не скажет, к какой науке будут отнесены новые проблемы. Это может быть наука, совершенно неизвестная нам. Скажу больше: недостаточно будет познакомиться с ней, даже глубоко ее изучить; придется реформировать какие-то ее подходы, навыки, теории, применяясь именно к тем фактам и доводам, которые повлекли за собой новые вопросы» [653]. И философ признает, что, возможно, для приобщения к незнакомой науке и реформирования ее, скорее всего, не хватит жизни, и «много жизней завершится» [654], прежде чем новый метод даст ощутимые результаты. Здесь Бергсон вновь апеллирует к историческому процессу, но не в аспекте прошлого, где властвует логика ретроспекции, а в аспекте будущего, где та же логика проявится уже по отношению к учению самого Бергсона и приведет, быть может, к совершенно непредвидимому итогу.

Новый метод мышления, разработанный Бергсоном, можно продемонстрировать на примере способов выражения первичной интуиции. Здесь по нисходящей представлены образы (качественные образы-понятия); старые, но переосмысленные понятия (категории); слова, служащие формой воплощения предыдущих смысловых компонентов.