Константин Богданов - Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры

Рекомендации на предмет того, каким образом «истребить толикое зло», аналогичны, по мнению самого Аттенгофера, рекомендациям на предмет искоренения моровой язвы («Отлучение зараженнаго предшествует всем прочим целительным мерам. <���…> Воспитывающие и надзиратели обязаны тщательнейше примечать за всеми действиями и поведением вверенных им лиц. <���…> Увещевание об угрожающей опасности, живое изображение гибельных последствий и, где можно, показ самих примеров для убеждения») [Аттенгофер 1820; цит. по электронной версии: nursehistory.org/txt/att3.htm] [239].

С оглядкой на восклицания Радищева, любовные страдания Онегина подытоживают опыт его юности, растраченный в «науке страсти нежной» (1, VIII, 9), а акцентированное рифмой соотнесение имен Тиссо и Руссо создает для этого еще и дополнительный контекст – напоминая о «педагогической» дидактике, объединявшей при жизни двух друзей-единомышленников, в защиту «неопытной юности», охраны телесного целомудрия, ограждения взрослеющего ума от нечистых чувств, а тела – от пагубных пороков [Pinto-Correia 1997: 97–99]. Наставления Тиссо об ужасных последствиях, к которым приводит онанизм «неопытную юность», непосредственно созвучны покаянному мазохизму Руссо – автора «Исповеди» и «Эмиля» (1762): «Беда тому, кто однажды познает этот опасный суррогат. Его тело и сердце будут пребывать в нервном расстройстве, и он до могилы будет испытывать тяжкие последствия этой привычки».

Пушкин определенно не был равнодушен ни к тому, о чем писал Руссо, ни к тому, о чем писал Радищев: известно, что в 1835 г. он приобрел книгу французского медика Л. Деланда о последствиях любовных излишеств и особенно о воздействии онанизма на здоровье, дополняющую и еще более сгущающую картину, нарисованную Тиссо [Модзалевский 1910: 223 (№ 871)] [240]. Н. Л. Бродский в первом издании своего комментария к «Евгению Онегину» отмечал, что интерес к Тиссо может быть как-то связан с самолечением героя от поразившей его болезни (8, XXXI–XXXII) [Бродский 1932: 172] [241], этого же мнения придерживался Д. Чижевский [Pushkin 1953: 291]. Другие комментаторы пушкинского романа в упоминании о Тиссо какого-либо сюжетного целесообразия не усмотрели (хотя, как оговаривается С. Громбах, «в книгах Тиссо еще можно было бы предположить наличие целебных советов» [Громбах 1989: 86]). Между тем такое целесообразие исключить нельзя. Л. И. Вольперт, указавшая (вслед за В. Набоковым) на ряд интертекстуальных перекличек пушкинского романа с комедийной трилогией Бомарше, высказала предположение, что Пушкин (в библиотеке которого было шеститомное собрание сочинений Бомарше) [Модзалевский 1910: 155, № 588] мог вспомнить о Тиссо с оглядкой на предисловие к «Севильскому цирюльнику», приглашающее в театр зрителя, «довольного своим здоровьем <���…> своею возлюбленною, своим обедом» (260). В том случае, если здоровье зрителя «подорвано», а «пищеварение расстроено», Бомарше советует ему «просмотреть образцовые труды Тиссо о воздержании» [Вольперт 1998]. При таком прочтении можно думать, что Онегин следует совету Бомарше буквально, – в то время как Фигаро нахваливает «крохотную ножку» Розины (298), Онегин тщетно гасит страсть, следуя унылым предписаниям швейцарского доктора. Ирония над тщетою онегинских усилий покажется при этом сильнее, коль скоро мы конкретизируем, о каком воздержании в данном случае идет речь. Если согласиться с О. Проскуриным, увидевшим намек на тему онанизма уже во второй главе романа (в поэтическом самопризнании Ленского о времени, проведенном вдали от возлюбленной Ольги: «Он пел те дальние страны, / Где долго в лоно тишины / Лились его живые слезы» [Проскурин 1999: 156–157]), то схожий намек в восьмой главе указывает на повторение схожих переживаний в схожей ситуации – ситуации, уподобляющей Онегина («Он <���…> чуть с ума не своротил, / Или не сделался поэтом») Ленскому [242]. В том же контексте более объяснимым становится и упоминание Пушкиным о Биша. Онегин читает не Биша-гистопатолога, описавшего 21 тканевую структуру человеческого тела, а Биша – автора рассуждений (изложенных в 6-й, разрезанной Пушкиным главе «Физиологических исследований о жизни и смерти») на предмет страстей и их влияния на умственную (по Биша, «животную») и органическую жизнь.

Учение Ксавьера Биша об органической и животной жизни предельно усложнило представление о границах самой человеческой жизни. По Биша, прекращение животной жизни не всегда означает прекращение жизни органической. По мнению других ученых, принимавших предложенное Биша разделение жизни на животную и органическую, последовательность прекращения жизненных процессов могла быть описана и в обратном порядке: прекращение органической жизни не означает прекращения животной. Подобного мнения держался, в частности, бывший лицейский учитель Пушкина, а в 1820–1830-е гг. университетский профессор философии А. И. Галич (1783–1843). В изданном в 1834 г. философско-антропологическом сочинении «Картина человека» Галич описывал процесс телесного умирания в порядке, обратном тому, каким его видел Биша: «Сперва изнемогает деятельность низших систем органических <���…> между тем как сердце еще чуть-чуть колышется, затем оно изнывает, останавливая вместе с тем отправления самых чувств, самого мозга» [Галич 1834: 130] [243]. Разногласие ученых на предмет последовательности прекращения органической и животной жизнедеятельности никоим образом, однако, не отменяло, а скорее еще более подчеркивало радикализм авторизованного Биша убеждения в процессуальности смерти и неоднозначности ее физиологических проявлений. Во Франции благодаря работам Эммануэля Фодере и Матью Орфила это убеждение станет отправным, в частности, для теории и практики судебно-медицинской экспертизы. Поскольку смерть вызывается разными причинами и в каждом случае проявляет себя различным образом, постольку установление причин смерти определяется совокупностью патологических изменений организма, суммой телесных признаков. Взятые порознь, такие признаки – ненадежны [Orfila 1818; Fodе́rе́ 1813: 343–373]. В России ту же идею развивает И. В. Буяльский (1789–1856), автор одной из первых отечественных работ по судебной патологоанатомии («Руководство врачам к правильному осмотру мертвых человеческих тел для узнания причин смерти, особливо при судебных исследованиях» (1824)) и капитальных «Анатомико-хирургических таблиц» (1828), много лет возглавлявший кафедру анатомии Медико-хирургической академии. В 1844 г. в рецензии на «Краткую анатомию» Буяльского Одоевский подчеркнет ее принципиальную и все еще актуальную преемственность с работами Биша [Сакулин 1913: 490]. Анатомические исследования, по Буяльскому, делают очевидной поразительную «изменчивость человеческого тела»: «Все части тела нашего, как жидкие, так и плотные и твердые, начиная с минуты рождения или, лучше сказать, с минуты зачатия и до самой смерти, беспрестанно изменяются в объятности, форме, строении и пр. <���…> В нас происходит внутреннее и беспрестанное движение, посредством которого наши органы, по-видимому, с одной стороны, тратятся и разрушаются, а с другой – вознаграждаются и приобретают новую силу. Это возобновление наших составных начал составляет одно из главных действий жизни или даже, можно выразить, – составляет самую жизнь» [Буяльский 1844: 148] [244].