Григорий Джаншиев - Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 2

Судоговорение началось обвинительною речью прокурора, который, как гласит отчет, произнес обвинение мерным и стройным голосом. Небольшая стычка между сторонами произошла в то время, когда прокурор стал показывать «публике» (sic) шкворень, найденный в избе одного из подсудимых…

Защитник. Шкворень, находящийся в суде, не тот самый, которым совершено преступление.

Прокурор. Шкворень наподобие этого.

Предс. Черемухин. Это не тот шкворень?

Прок. Наподобие.

Черемухин. Тот мы бросили.

Прок. Ну да, подобный этому, я говорю.

Затем начался допрос подсудимых, причем председатель говорил с ними на ты.

Черемухин, сознавшийся на предварительном следствии, стал решительно отрицать свою виновность. На вопрос прокурора, почему он прежде давал другое показание, Черемухин отвечал: Ваше благородие! следователь Щелкалов бил на следствии два раза, схватил нож и замахнулся на меня.

Предс. Ну, хорошо, а вы не сговаривались с Комаровым?

Черемухин. С Комаровым?

Предс. Да, да.

Черемухин. С ним… я… нет… не могу знать.

Предс. (обращаясь к священнику). Позвольте попросить вас, батюшка, сказать преступнику (sic!), что нераскаяние есть один из тягчайших грехов.

Священник, надев епитрахиль и взяв крест и Евангелие, начал увещевать тихим голосом.

Черемухин. Ей-богу, батюшка, таких делов не делал. Никто во всей деревне на меня не пожалится; кажется, курицы не обидел. Что я сказал вам правду, вот вам, коли хотите, и крест Христов, и святое Евангелие. А я знать ничего не знаю и не виноват, вот что!..

Энергичная защита и неожиданное упорное запирательство подсудимого, по-видимому, произвели и на участвующих в деле лиц и на публику сильное впечатление.

Между прокурором и защитником начался следующий любопытный диалог.

Прокурор. Что вы думаете, г. защитник, о таком запирательстве преступника?

Защитник. Позвольте мне не отвечать на этот вопрос. Сознаться или не сознаться за подсудимых я не могу – это дело их самих.

Прок. Однако объяснение этого запирательства необходимо. Вы виделись с подсудимым в местах заключения и читали самое дело…

Черемухин. Я говорю, как перед смертью.

На этом заканчивается допрос Черемухина; его уводят и вводят в зал Комарова. Он сознается, но сваливает главную вину на других подсудимых.

Защити. Это сознание подкреплено обстоятельствами дела и прежним показанием Черемухина.

Свящ. Что тебя принудило быть участником в убийстве?

Комаров. Я сознаюсь как перед Богом, так и перед вами, батюшка. Я решился обворовать Подшивалова, но намерения убить не имел.

Вводят третьего подсудимого Щукина. Щукин также запирается и объясняет возбуждение обвинения наущением «зловредного» шурина своего. На увещания священника он отвечает: «Ну, что же, поцелую… ведь и у нас есть батьки» (с наглостью хватает и целует крест). На замечание председателя, что крестьяне не одобрили поведения подсудимых, Щукин скороговоркою отвечает: «Помилуйте, гг. сенаторы! крестьяне говорят по злобе, потому что я не попал в рекруты. Ваше благородие, войдите в мое положение и гражданский (губернатор) князь Оболенский…

Прокур. (перебивая его). Это не идет к делу.

Защити. Дайте ему говорить, может и договорится до чего-нибудь. Запрещать подсудимому оправдываться нельзя.

Прокур. Это не есть запрещение, а оценка выслушанного.

Щукин. Князь гражданский Оболенский, губернатор, сказал мне: «В Богородске не возьмут, а в Москве я сам буду, а с тобой язык будет…»

Прокур. Зачем ты путаешься?

Щукин. Зачем? Потому что, гг. сенаторы, крестьяне по злобе показывали и проч. На этом окончился допрос подсудимых. Свидетелей не допрашивали.

Защити, (взволнованным голосом) начал свою речь так: Сами обстоятельства рассказанного дела так отчетливо представили суду и публике картину страшного злодеяния, а г. прокурор так убедительно вывел свои обвинения, что в глубине совести каждого из присутствующих уже составлено убеждение в безусловной виновности подсудимых.

Затем защитник старался предостеречь судей от увлечения и, выяснив роль каждого из подсудимых, находил, что не все они одинаково виновны. Указывая на то, что показание маленькой девочки Тани служит главным базисом обвинений, защитник заметил, что «хотя младенец и не может солгать, – ложь есть принадлежность взрослых, – но девочка могла и ошибиться в своих показаниях». Закончил защитник свою речь следующими словами: «Помните, что применение страшного наказания ко всем трем преступникам будет более, нежели несправедливо, будет тяжкий грех; вспомните несчастные процессы невинно-казненных, вспомните „Последний день“ Виктора Гюго, когда осужденный на смертную казнь любуется во время чтения приговора солнечным зайчиком, играющим на стене тюрьмы; вспомните, что заточение в рудниках тяжелее моментального страдания. Не отнимайте у общества три рабочие единицы, – в рудниках, на железной цепи, они все-таки будут ему полезны. Не отнимайте у подсудимых возможности раскаяться в своем преступлении перед Богом и людьми». При последних словах арестанты бросились с воплем на колени. «Пожалейте нас, несчастных, – вопили они, – и войдите в наше горемычное положение».

Публика, не привыкшая к сценам публичного суда, была потрясена этим эпизодом и выразила свое сочувствие к речи защитника громкими рукоплесканиями, которые, впрочем, были прекращены по первому слову председателя.

Суд приговорил всех троих к расстрелянию.

Описанный процесс и раздавшиеся аплодисменты произвели в обществе сенсацию. В «Московских Ведомостях» появилось письмо, в котором ставилось на вид защитнику, что он не должен был стремиться влиять на чувства судей, не имевших по закону полевого судопроизводства даже права допускать смягчающие обстоятельства и поставленных между дилеммою оправдания или присуждения к смертной казни.

Редакционная статья «Московских Ведомостей » [32], не вполне разделяя точку зрения автора письма, однако сочла нужным указать на существование двух типов адвокатуры – французской и английской. Отдавши все свои симпатии последней, отличающейся деловитостью и свободой от риторики, статья приходила к заключению, что наша адвокатура должна бы идти по стопам английской, способствовать правильному приложению закона. Нельзя, однако, не заметить, что совершенно упускались из виду в этих нотациях условия деятельности английского суда и военно-полевого суда. Тогда как первый от смертной казни может переходить к кратковременному аресту, полевой суд не может дать снисхождения. К чему же, при таких условиях, сводится роль защиты?