Дмитрий Спивак - Северная столица. Метафизика Петербурга
- Название:Северная столица. Метафизика Петербурга
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Array Литагент «Издательство Н-Л»
- Год:1998
- Город:Москва
- ISBN:978-5-88407-057-8
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Дмитрий Спивак - Северная столица. Метафизика Петербурга краткое содержание
Северная столица. Метафизика Петербурга - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Интервал:
Закладка:
Названия деревень даны тут не случайно. В этих местах под Гатчиной родилась, выросла и жила некоторое время после замужества известная Арина Родионовна, няня Пушкина. По матери она была русская, и так же, как мать, говорила на новгородском диалекте с характерными для него замедленным ритмом и певучими интонациями. Отец девочки, Родион Яковлев, был крещеный чудин, по некоторым данным – карел (Грановская 1989:63). Факт этот малоизвестен, но ничего не решает: культура тех мест была сплошь смешанной, финско-русской. Таков был родник, откуда Пушкин черпал свои познания «старинных былей, небылиц»…
Поэт припадал к этому источнику многие годы. Еще в детстве ему довелось слушать от няни сказку о похождениях Еруслана Лазаревича (рассказывали ее и другие дворовые люди семьи Пушкиных). После многих изменений образу этого «широкогрудого богатыря» суждено было занять главное место в поэме «Руслан и Людмила». Во время Михайловской ссылки, уже в 1824 году, поэт записал для памяти еще несколько сказок, слышанных им от няни. Записи сохранились; одна из них составила ядро того, что через семь лет стало «Сказкой о царе Салтане». Любопытно, что в сказке няни князь Гвидон рождается со звездой во лбу и с месяцем в заволоке. Это значит, что сказка донесла до Пушкина более чем один вариант исходной руны. Обращение к этой традиции может помочь и в более глубоком понимании некоторых образов сна Татьяны из пятой главы «Евгения Онегина». Как писал сам поэт, оригиналом Филипьевны – няни Татьяны Лариной – была та же Арина Родионовна.
«Но слушай: в родине моей / Между пустынных рыбарей / Наука дивная таится»… Нам уже доводилось цитировать эти слова мудрого Финна из «Руслана и Людмилы». Как показывает наш маленький экскурс в пушкинскую биографию, поэт мог смотреть на финскую магическую традицию как на исконную для окрестностей Петербурга и в общих чертах знакомую с детства, по крайней мере понаслышке. При этом она оставалась замкнутой в «делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой». Этому не противоречило присутствие финского волшебства при переходе от старины к современности, то есть при заложении города. Мысль такого рода могла быть Пушкину не чуждой: на нее наводит сходство «пустынных рыбарей» из речи Финна с такими выражениями из вступления к «Медному всаднику» как «пустынные волны» и «финские рыболовы».
Впрочем, не будем вычитывать из текста «Медного всадника» того, чего в нем нет. Создавая «петербургский текст», Пушкин с самого начала исключил из него участие финской магии в основании Петербурга. Принимать это решение или нет, никогда не было вопросом для русской культуры. Вместе с тем, ощущение некоторой неполноты подспудно оставалось. Оно было разрешено в вышедшей в 1841 году прославленной повести В.Ф.Одоевского «Саламандра».
Действие повести приурочено к петровским и непосредственно следующим за ними временам, то есть по преимуществу к первой половине XVIII века. Легенда об основании Петербурга вложена в уста одного из героев – природного финна, уроженца Иматры и адепта древних тайн своего народа. Соперничество за устье Невы объясняется тем, что здесь зарыта приносящая счастье волшебная мельница Сампо. Петр I не может так просто построить свой город, поскольку его тут же засосало бы болото. Царю приходится сковать город на воздухе, и уже готовым опустить на топкие невские берега. Стихии ярятся, шведский король напускает на Петербург наводнение, но сделать что-либо уже поздно. Умирив стихии, царь возлагает на себя венец и золотит благодарную Финляндию.
Современные исследователи склоняются к мысли о литературном происхождении этой легенды. «Приведенный рассказ, конечно, характеризует не финский фольклор, а концепцию Петербурга в том кругу близких к Пушкину петербургских литераторов 1830-х годов, к которым принадлежал и Одоевский», – заметил Ю.М.Лотман (1992 г:15). С этим выводом трудно не согласиться, равно как и не заметить перекличек легенды с целым рядом произведений тогдашней литературы, от «Медного всадника» до написанного в 1829 году «Петрограда» Степана Шевырева с его хрестоматийно известным началом:
«Море спорило с Петром:
Не построишь Петрограда;
Покачу я шведский гром,
Кораблей крылатых стадо,» —
и менее известным продолжением:
«Чу!.. в Рифей стучит булат!
Истекают реки злата,
И родится чудо-град
Из неплодных топей блата.»
Таких схождений можно было бы набрать немало. Ничего удивительного в том нет, поскольку князь Одоевский был коротко знаком со всей современной ему российской словесностью, или если уж на то пошло, она сама вся в лицах перебывала в его салоне. Но этим дело не ограничивается.
Сюжет магического поединка Петра I с шведским королем или военачальником за обладание ингерманландскими землями издавна бытовал в преданиях русского Севера (Шарыпкин 1980:48–49). Для понимания же образа Сампо уместным будет обратиться к финской традиции. Среди рунопевцев времен Одоевского нередким было убеждение, что либо волшебная мельница Сампо хранится до времени в земле (или в болоте), либо она уже слилась с почвой. С таким толкованием встретился сам Элиас Лённрот и сочувственно процитировал его в одном из своих писем 1849 года. По его мнению, финское название Финляндии – «Suomi» (а следовательно, и болота как такового – «suo») содержит тот же корень, что и слово «Сампо» (Базанов 1981:274).
Интересно в повести и то, что болото не принимает града построенного, но принимает град кованый. Здесь видно взаимное тяготение, или, говоря старинным языком, симпатия таких несхожих начал как влажное болото и раскаленный металл. На нынешний взгляд тут есть противоречие, на старый – отнюдь нет. Дело в том, что обитатели наших мест в старину не знали высококачественного железа, а довольствовались так называемым самородным, которое по определенным приметам находили в болотах. Лишь зная это, можно оценить древность мифа о начале кузнечного дела, который мы находим в «Калевале». Божественный кузнец Ильмаринен рождается на куче угля, и чуть ли не с молотом в руке. Это было ночью, а днем:
«Днем уж кузницу он строит, / Место кузнице он ищет,
Где мехи свои поставить, / Увидал сырую землю,
Там болото все в холмочках; / Поглядеть туда идет он,
Рассмотреть вблизи болото; / Ставит там свое горнило
И мехи он размещает. / По следам идет он волчьим,
По следам медвежьей лапы, / Видит отпрыски железа,
Видит прутья синей стали / На следах глубоких волка,
На следах больших медведя»
(9:114–128), разводит огонь и начинает ковать. Надо признать, что в этом контексте ковка Петербурга на болоте выглядит отнюдь не так странно… Знакомство В.Одоевского с преданиями финской старины не подлежит сомнению. В предуведомлении автора, предпосланном тексту «Саламандры», прямо говорится о «Калевале» и финских суевериях, с уважением поминаются имена Элиаса Лённрота и его коллеги по Гельсингфорсскому университету Я.Грота, много способствовавшего распространению знаний о древнем эпосе среди нашей читающей публики. Упоминаются и главные информанты писателя – русские крестьяне, живущие в Карелии. Говоря о магической культуре финнов, Одоевский пишет: «Жизнь, близкая к природе, научила их знать свойства трав и кореньев; им известны даже таинства животного магнетизма; все это играет у них роль колдовства; послушайте рассказы о нем русских крестьян, поселившихся в Финляндии» (1981:141–142).
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: