Михаил Богословский - Петр Великий и его реформа

Между тем царица Наталья Кирилловна зорко и ревниво следила за честолюбивыми поползновениями царевны; раз даже не сдержалась и открыто высказалась в присутствии старших и младших царевен, золовок и падчериц: «Для чего она стала писаться с великими государями вместе? У нас люди есть, и они того дела не покинут». Официально между обоими дворами, царевниным и царицыным, соблюдались учтивые отношения. На самом деле между ними накипало взаимное и все более открытое раздражение, становившееся заметным сторонним наблюдателям. Софья косо посматривала на занятия Петра. Его потешных она называла озорниками, а он все набирает и набирает потешных. Как потом выяснило следствие, у людей, окружавших царевну и предвидевших с ее падением и свое собственное, стали появляться страшные мысли. Любимец Софьи, ее министр иностранных дел, князь Василий Васильевич Голицын вздыхал: «Жаль, что в стрелецкий бунт не уходили царицу Наталью с братьями, теперь бы ничего не было». Шакловитый ставил вопрос ребром: «Чем тебе, государыня, не быть, лучше царицу извести». Один из его подчиненных, стрелец Чермный, шел далее всех и высказывался уже совершенно открыто: «Как быть, – рассуждал он, – хотя и всех побить, а корня не выведешь: надобно уходить старую царицу, медведицу», а на возражение, что за мать вступится царь, он добавлял: «Чего и ему спускать? Зачем стало?» Софья подогревала это настроение своими жалобами на притеснения, чинимые будто бы ей нарышкинской партией. Неоднократно царевна призывала к себе доверенных стрельцов и беседовала с ними. «Зачинает, – говорила она перед ними в церкви у Спаса на Сенях, – зачинает царица бунт с братьями и с князем Борисом Голицыным, да патриарх на меня посягает; чем бы ему уговаривать, а он только мутит». Шакловитый, присутствовавший при этом разговоре, сказал: «Для чего бы князя Бориса и Льва Нарышкина не принять? (т. е. не убить). Можно бы принять и царицу. Известно тебе, государыня, каков ее род и какова в Смоленске была: в лаптях ходила». – «Жаль мне их, – возразила царевна, – и без того их Бог убил». Среди стрельцов приверженцы Софьи распускали самые нелепые слухи, вроде тех, какие были пущены в 1682 году. Говорили, что Нарышкины покушаются на жизнь царевны; что Федор Нарышкин, придя в комнату царевны, бросил в нее поленом; что Лев и Мартемьян Нарышкины ложились в комнате царя Ивана и изломали его царский венец; что Лев Нарышкин и кн. Борис Алексеевич Голицын растащили всю царскую казну, а всех стрельцов хотят перевести, что в Преображенском только и дела, что музыка да игра, и что приспешники молодого царя с ума споили и т. д. Чтобы раздражить спокойных стрельцов, прибегали даже к хитростям. Преданный Софье человек, подьячий Приказа Большой казны Шошин, одевшись в костюм, похожий на костюм Льва Кирилловича Нарышкина, в сопровождении стрелецких капитанов ездил ночью по Москве, хватал караульных стрельцов и приказывал бить их до смерти. И когда стрельцов начинали колотить, один из спутников Шошина громко восклицал: «Лев Кириллович! за что бить до смерти? Душа христианская». Этим думали вызвать озлобление против Нарышкина в массе стрельцов. Но масса эта оставалась спокойной. На жалобы Софьи у Спаса на Сенях наиболее преданные стрельцы равнодушно отвечали: «Воля твоя, государыня, что хочешь, то и делай». Настроение 1682 года не повторялось. Самые беспокойные и недовольные из стрелецкого войска были разосланы из Москвы по городам после расправы с Хованским, и Софья теперь потеряла то орудие, которым она так успешно действовала в 1682 году. Речи Софьиных приспешников немедленно передавались ко двору царицы Натальи и передавались в настолько преувеличенном виде, насколько могла преувеличивать сплетня XVII века. При царицыном дворе обвиняли Шакловитого в попытках убить кн. Б. А. Голицына и братьев Нарышкиных, говорили, что он намеревался вдовствующую царицу заточить в монастырь или прямо извести, запалив Преображенское, что сторонники Софьи ворожили против здоровья царицы и по ветру напускали на нее с сыном и на всю их родню всякие болезни и т. п. Озлобление между обеими сторонами росло. Легко понять, какое впечатление производили эти разговоры при дворе царицы Натальи на восприимчивого юношу Петра, видевшего в детстве кровавые сцены устроенного сестрой стрелецкого мятежа, какая глубокая ненависть к Софье должна была расти в его душе. Первые открытые столкновения брата с сестрой произошли в июле 1689 года. 8-го июля в день празднования Казанской иконе Божией Матери бывает из кремлевских соборов крестный ход в Казанский собор. На это торжество рано утром 8-го июля приехал из Коломенского в Москву Петр. Оба государя и царевна из дворцовой церкви св. Спаса, сопровождая св. икону, вышли в Благовещенский собор, а оттуда направились в Успенский собор. Против угла Грановитой палаты шествие встретил патриарх с архиереями. Приложившись к иконам и преподав благословение государям, патриарх вместе с ними вошел в Успенский собор. В соборе государи прикладывались к иконам и мощам, а хор пел им многолетие. Отсюда крестный ход должен был двинуться дальше. В этот момент и произошло столкновение Петра с сестрою. Царевна взяла образ «О тебе радуется», чтобы нести его в ходу. Петр потребовал, чтобы Софья не ходила. Царевна возражала, вышел горячий спор. Царевна настояла на своем и отправилась с крестным ходом, Петр, сдерживая гнев, дошел с процессией до Архангельского собора, здесь ее покинул и уехал в Коломенское. Поводом к дальнейшему раздражению был отказ Петра принять князя В. В. Голицына по возвращении его из похода против крымских татар, окончившегося неудачею. Оскорбленная этим отказом, Софья 27 июля вечером в Новодевичьем монастыре после всенощной говорила провожавшим ее в походе в монастырь стрельцам, жалуясь на царицу Наталью Кирилловну: «И так беда была, да Бог сохранил; а ныне опять беду зачинает. Годны ли мы вам? Буде годны, вы за нас стойте, а буде не годны, мы оставим государство». Чувствовалось, что разрыв произойдет неизбежно. «Все предвидели ясно, – записывает Находившийся на русской службе шотландец генерал Гордон в своем дневнике под 28 июля, – открытый разрыв, который, вероятно, разрешится величайшим озлоблением». «Пыл и раздражение, – говорит он под 31 июля, – делались беспрестанно больше и больше, и, казалось, они должны вскоре разрешиться окончательно». 4 августа сторонниками Петра был сделан шаг, который можно было в противном лагере понять как первый удар. В этот день Петр находился в селе Измайлове и праздновал именины царицы Евдокии Федоровны. В числе поздравлявших явился в Измайлово и Шакловитый. От Шакловитого, пользуясь его присутствием, потребовали выдачи одного из его клевретов, стрельца Стрижева, наиболее усердно подбивавшего других против младшего царя. Шакловитый отказался его выдать и был арестован в Измайлове, но, впрочем, вскоре же и отпущен. Напряженное озлобление, о котором говорил Гордон, дошло до высшей точки. 6-го августа, читаем в его дневнике, «ходили слухи, которые страшно передавать». Катастрофа разразилась в ночь с 7-го на 8-е августа. 7-го августа в Москве было найдено подброшенное кем-то письмо, в котором объявлялось, что в ночь на 8-е придут из Преображенского потешные побить царя Ивана и всех его сестер. Были приняты меры предосторожности. Кремль был заперт, туда пропускали только известных лиц. В Кремль вызван был на ночь сильный отряд стрельцов. Другому отряду в 300 человек велено было стоять наготове на Лубянке. Среди стрельцов различно объяснялась причина их вызова, одни говорили, что они вызваны для того, чтобы ранним утром сопровождать царевну в Донской монастырь; другие, что им придется «постращать в Преображенском»; третьи, что, наоборот, оборонять Кремль от ожидаемого нападения потешных конюхов, которые придут из Преображенского. Носились самые противоречивые слухи. Среди стрельцов самого преданного, казалось бы, Софье Стремянного полка составилась группа из 7 человек, преданных Петру, во главе с пятисотенным Ларионом Елизарьевым. Они с тревогой следили за приготовлениями этой ночи и видели в этих приготовлениях замысел напасть на Преображенское. Ожидание достигло того напряженного состояния, при котором малейший шорох может показаться раскатами грома. Вдруг ночью в Кремль въехали прискакавшие зачем-то из Преображенского спальник Петра Плещеев со своим человеком и двумя потешными. Его почему-то пропустили через Никольские ворота, но затем стащили с лошади, задержали вместе с его спутниками и повели на допрос к Шакловитому. Тогда двое из преданных Петру стрельцов – Мельнов и Ладогин – помчались в Преображенское, чтобы известить Петра о грозящей опасности. Царя разбудили. В одной сорочке он вскочил на коня – одежда была ему принесена в соседнюю рощу, а затем он помчался к Троице, куда и прискакал утром 8-го августа. Измученный этой скачкой, он, войдя в келью, бросился на постель и в слезах рассказал обо всем прибежавшему к нему архимандриту Викентию. В тот же день приехала в монастырь царица Наталья Кирилловна, пришли потешные и стрельцы стоявшего в Преображенском Сухарева полка.