Елена Жупикова - Е. П. Дурново (Эфрон). История и мифы

В авторской оценке сомнений нет. Теперь об авторском анализе личности и деятельности сына Елизаветы Петровны Сергея. Вот лишь несколько цитат автора: «Мне кажется, что Эфрон не мог отражать объективную реальность, так как не чувствовал ее. Он был фантазер» (сказано по поводу того, что С. Я. называл дом деда в Гагаринском переулке дворянским гнездом). «Никакого дворянского гнезда в Гагаринском переулке не было. Он был хорош только для небольшой семьи, Эфронам с их огромной семьей жить там было невозможно, так как. не было такого количества детских комнат».

А вот воспоминания Анны Яковлевны и ее матери, записанные Анной. «Но самое замечательное, когда мама ведет нас в дом. Небольшая лестница увешана английскими гравюрами, изображавшими сражения Наполеона и сцены из его жизни, передняя, небольшой зал, где когда-то давали балы. В нише зала стоит концертный рояль и с ним рядом золоченая арфа. На них играла бабушка… Потом – гостиная, вся увешанная картинами. На мягких диванах разбросаны вышитые бисером подушки, а посредине на инкрустированном столе лежат уже много лет два альбома. Наконец, попадаем в небольшую диванную, где, как и в других комнатах – ковры, ковры, портьеры, а по стенам расставлены инкрустированные шкафчики с массой фарфоровых безделушек… На втором этаже, вернее в мансарде – спальни и комнаты для занятий…

За домом расположены обширный двор с конюшнями и каретными сараями… Помню наши игры в саду, в конце двора. Какой это был чудный сад! В нем между тремя старыми яблонями разрослись ягодные кусты, а среди них пробивались к солнцу, вытягивались ветки одичавших роз. В саду 2 беседки. Одна – каменная в виде римского грота. За ней простирает свои ветви с мягкими иглами высокая лиственница.

Вторая беседка – в противоположном углу сада в виде китайского домика с остроконечной крышей и большими окнами. Из них можно смотреть на божий свет. Окна из разноцветных стекол. Все вокруг меняется от того, в какое стеклышко смотришь. То все багровое, словно охвачено пожаром, когда смотришь через красное стекло, то голубое, мертвенно бледное, если смотреть через синее… Такие беседки были модны и стояли в дворянских садах еще в начале XIX века» [8] РГАЛИ. Ф. 2962. Оп. 1. Д. 338. .

Воспоминания А. Я. абсолютно точны, о чем говорят документы из ЦАНТДМ [9] ЦАНТДМ. Ф. 1. Пречистенская часть, 371/325. Д. 1–13. . В планах владения Дурново, выдаваемых Московской управой, указаны все постройки, сад, колодец, беседки, даже помойная яма и ретирада.

А в делах Московской городской управы, хранящихся в ЦГИАМ, описан уже и дом, построенный Е. П. Дурново (Эфрон) в 1905 г. [10] ЦГИАМ. Ф. 179. Оп. 62. Д. 8710. Л. 1–3. В доме П. А. Дурново педантично перечислено количество светлых комнат, коридоров, передних, кухонь, клозетов, окон, дверей…

А. Я. писала: «После смерти деда мы уже не вернулись в бабушкин дом. Она осталась в нем одна доживать свой век во всех его 24 комнатах». Точно, в деревянном доме П. А. и Е. Н. без флигеля, который заняли Эфроны после возвращения в Москву в 1886 г., в нем было 24 комнаты.

Ну, разве дом в Гагаринском пер. не дворянское гнездо?! И почему Сергей, нежно любивший этот дом, вспоминавший о нем, – фантазер?!

12 июля 1911 г. Сережа пишет Лиле (Е. Я.): «Были в Гагаринском. Показывал Марине наш дом. Внутрь нас не впустили … Наш сад почти совсем вырубили и развели на его месте английский цветник. От сирени остался один только чахлый куст. Жасмина совсем не осталось. Все террасы густо заросли виноградом» [11] РГАЛИ. Ф. 2962. Оп. 1. Д. 154. Л. 28. .

Можно представить, как тосковал он по родному дому в эмиграции.

О добровольчестве Сережи автор пишет: «Добровольчество Сергея – миф. Обстоятельства и только они заставляли его шарахаться и идти…». «Много красивых слов и абсолютное отсутствие чутья…». «Записки добровольца» я причисляю к беллетристике…». «Мне кажется, что Эфрон не мог отражать объективную реальность, так как не чувствовал ее…». «Думаю, что в декабре 1917 г. он не был в Добровольческой армии… В январе 1918 г. приехал в Москву не организовывать московский полк и добывать для него деньги, а к жене…». «Отчаяние (нет денег) толкает Сергея Эфрона на возвращение в СССР…». «В 1931 г. он подает прошение о советском гражданстве, наивно верит (до 1939 г.), что он займет достойное место в новом советском обществе (скорее всего, в обход жены)» и т. д.

Окончательный вывод исследователя: «Нет, не имел Сергей Эфрон никакой доброй воли воевать с большевиками, даю на отсечение правую руку…».

Вполне достаточно только этих цитат, чтобы убедиться в том, что автор или не знает, или игнорирует достоверные факты из жизни С. Я., сообщенные им самим на допросах после ареста в 1939 г. Андреев-Эфрон, конечно, понимал, что ему грозит и на вопросы старался отвечать так, чтобы причинить себе возможно меньший ущерб, потому принижал свою роль в армии Деникина, Врангеля. На самом же деле его путь добровольца (отнюдь не прапорщика в конце войны) вместил неизмеримо больше, чем было им сказано на Лубянке.

На вопросы анкеты, врученной Андрееву-Эфрону в ночь ареста (ее он заполнял сам, скрепив «личной подписью», позднее это было запрещено, и анкеты заполнялись «со слов арестованных и проверялись по документам»), С. Я. отвечал, что в царской армии он был прапорщиком; в Белой армии прапорщиком Марковского полка (анкета воспроизведена в № 38 журнала «Столица», 1992 г.).

«После того, как большевики одержали победу в Москве, я поехал на Юг и вступил добровольно офицером в армию Деникина и был там до Врангеля включительно… С армией Врангеля бежал сначала в Галлиполи, а затем в Прагу… В Галлиполи голодал и жил месяцев 4–5 в палатке».

Не верит автор «Запискам добровольца» С. Эфрона, оценивая их как «беллетристику». Кстати, от «Записок добровольца («огромной книги», по словам М. И. Цветаевой) до нас дошли лишь 2 главы: «Октябрь 1917 г.» – о боях в Москве и «Декабрь 1917» – о первых днях Добровольческой армии. Из «огромной книги» М. И. использовала материал, когда писала в 1928–1929 гг. поэму «Перекоп» – о наступлении Русской армии генерала Врангеля в мае 1920 г.

Не верит автор документам, разысканным в РГВА историком С. Волковым, который работал там с «пленными» документами белых: приказу № 221 по 1 офицерскому генерала Маркова полку от 16 декабря 1918 г. о зачислении С. Э. в Марковский полк Добровольческой армии; фотографии его в форме офицера марковских частей. На черно-белых с одним просветом погонах (цвета которых марковцы считали трауром по России и верой в ее возрождение, а Марина Ивановна – цветом русской березы) нет звездочек. А это значит, что они принадлежат капитану.

Видимо, не убеждает автора участие Эфрона в 1-м Кубанском («Ледяном») походе в 1918 г. (тоже отраженное в документах, письмах и воспоминаниях), за которое «прапорщик Сергей Эфрон» был награжден знаком 1-й степени за № 2693 в числе 3 799 чел. 21 сентября 1918 г. в Екатеринодаре генерал Деникин издал приказ, по которому «в воздаяние воинской доблести и отменного мужества, проявленных участниками похода и понесенных ими беспримерных трудов и лишений» устанавливался «Знак отличия Первого Кубанского похода». Этот знак, удостоенные которого назывались первопроходниками, особо почитался в Белой армии, а не только в Добровольческой. Список награжденных пропал в 1945 г., а в 1999 г. копия его вернулась в Россию. Она заверена председателем Южноамериканского отдела Союза участников 1-го Кубанского генерала Корнилова похода полковником И. А. Эйхенбаумом.