Борис Акунин - Между Европой и Азией. История Российского государства. Семнадцатый век (адаптирована под iPad)

Во всем этом, конечно, ощущается привкус прожектерства и мегаломании, естественной для человека, так высоко взлетевшего из ничтожества. Но верно и то, что для Дмитрия энергичная внешняя политика и военные триумфы были самым верным способом укрепить свое в высшей степени сомнительное положение.

Чего-чего, а энергии у молодого государя было много.

Он всюду успевал. Каждый день заседал в Думе, где поражал бояр своей ученостью, остротой суждений и красноречием. Лично обучал войска, щеголяя меткостью пушечной стрельбы и наездническим мастерством. Разбирал петиции, составлял законы, вносил изменения в сложный придворный этикет, вникал в тысячу разных мелочей.

Царь Дмитрий и бояре. И. Сакуров

Все пишут, что Дмитрий не был жесток. Расправившись с Федором Годуновым чужими руками, он больше не проливал крови. Никто из бояр, сражавшихся против Самозванца и казнивших его сторонников, не подвергся каре. Даже уцелевшие Годуновы в скором времени были амнистированы и возвращены на службу.

Помимо природной незлопамятности такая линия поведения строилась и на трезвом расчете. Дмитрий однажды сказал в частном разговоре, что в его ситуации можно править двумя способами: суровым мучительством либо щедрым великодушием, и он выбирает второе.

Хитрый и предприимчивый Василий Шуйский, вечно участвовавший в каких-то интригах, почти сразу же затеял заговор против еще непрочной новой власти, но был изобличен и предан суду. Его не пытали – он сам во всем признался и плакал, просил прощения за «глупость». Боярина подвели к плахе – и по царскому приказу помиловали. А через короткое время Дмитрий всех Шуйских вернул из ссылки, обласкал и приблизил.

Летом 1605 года в Москве произошел опасный инцидент, который хорошо демонстрирует, с одной стороны, ум, а с другой – милосердие царя.

Столичных жителей очень раздражали скопившиеся в городе поляки, которые действительно вели себя спесиво и беспутно. Одного из них, шляхтича Липского, даже пришлось арестовать. Виновного приговорили к битью батогами – обычному тогдашнему наказанию за мелкое правонарушение.

С польской точки зрения, такая экзекуция для дворянина была бесчестьем, и товарищи кинулись отбивать Липского у приставов с оружием в руках. Драка переросла в кровавое побоище. Против поляков поднялся весь город. Мелкое происшествие грозило перерасти в уличную войну с непредсказуемыми последствиями.

Дмитрий сумел не только урегулировать конфликт, но и никого против себя не настроить.

Народу он объявил, что накажет поляков и при необходимости велит палить по ним из пушек. Трое шляхтичей, зачинщиков драки, в самом деле были схвачены.

Однако и поляки, боевые товарищи Самозванца, в обиде не остались. Арестованных царь потихоньку отпустил, а жолнеров и гусаров успокоил денежными подарками.

До поры до времени всё утихло.

Государь отказывался признавать чопорный церемониал дворцовой жизни. Он запретил приближенным благоговейно водить его «под локоток», не молился перед трапезой, не любил пышности. Ко всему любопытный, непосредственный, он велел советникам разговаривать с ним свободно, не раболепствуя. По городу разъезжал без охраны, и не в карете, а верхом, иногда даже заходил в лавки. Такого царя на Москве никогда не видывали.

Вместо старого тесного дворца Дмитрий велел выстроить новый, затейливой архитектуры с горницами, обитыми веселой разноцветной тканью. Там играла музыка, там пели и пировали.

Помимо обычных царских забав – охоты, медвежьих боев – государь развлекался и небывалыми прежде игрищами: велел построить большую снежную крепость и на радость зрителям устроил потешный штурм.

«Москва стала изменять свой суровый характер, – пишет Костомаров. – Теперь уже не преследовались забавы, как бывало в старые годы: веселые скоморохи с волынками, домрами и накрами [барабанами] могли как угодно тешить народ и представлять свои «действа», не чинили наказания ни за зернь [кости], ни за тавлеи [шашки]. В корчмах наряжались в хари [маски], гулящие женки плясали и пели веселые песни».

Нечего и говорить, что подобные новшества многим не нравились, тем более что не все царские забавы, кажется, были невинны. Ходили слухи о том, что молодой государь с собутыльниками много блудит с мужними женами и девицами, в том числе даже с монахинями. Шептались, что он взял в наложницы Ксению, дочь покойного царя Бориса. Эту сплетню, в сущности, никем не подтвержденную, почти все историки повторяют как непреложный факт, хотя дьяк Тимофеев выражается более осторожно: удивительно, пишет он, если злодей не совершил над царевной «тайноругательное что».

Дмитрий, конечно, был не ангел, но к гибели его привели не мелкие грехи, а ряд серьезных промахов, которые допустил этот способный, но легкомысленный правитель.

Главной ошибкой было недостаточное осознание собственной уязвимости. Захватить власть легче, чем удержать ее. Ахиллесовой пятой нового царя было вечное сомнение в правдивости рассказа о чудесном угличском избавлении. Перейдя от Годунова к Дмитрию, высшая государственная инстанция в глазах народа все равно осталась «недостаточно священной». Своей простотой и несолидностью царь лишь усиливал это ощущение. Он явно не понимал, как устроено сознание его подданных.

Дмитрий вел себя, будто природный властитель, уверенный в незыблемости своего положения. Должно быть, он свято верил в свою звезду. Не будем также забывать, что он был очень молод.

Более расчетливый человек постарался бы укрепить свое положение хотя бы среди боярства, породнившись с каким-нибудь сильным родом и заручившись его поддержкой. Но нет – Дмитрий остался верен слову, данному Марине Мнишек.

Более расчетливый человек всячески демонстрировал бы свое благочестие – но Дмитрий словно нарочно дразнил подданных, без конца нарушая разные религиозные правила.

Более расчетливый человек осторожнее обходился бы с высшим сословием, боярами, которые по своей близости к престолу представляли для верховной власти наибольшую опасность, – Дмитрий сделал всё, чтобы настроить аристократию против себя.

Сначала бояре его очень боялись. Они ждали жестоких кар в духе царя Ивана или суровых репрессий, как при царе Борисе. Но очень скоро выяснилось, что новый государь совсем не грозен. И тогда первоначальный страх сменился дерзостью. Сознание московских вельмож, воспитанных в системе ордынского самоуничижения, не знало середины: эти люди умели или трепетать, или дерзить.

Иностранный очевидец с изумлением пишет, что бояре запросто могли сказать царю «ты врешь», и им ничего за это не бывало. Однажды окольничий Михайла Татищев посмел выбранить Дмитрия за то, что тот плохо соблюдает пост. Сначала царь вспылил, но быстро отошел и оставил наглеца при дворе (совершенно напрасно, потому что Татищев вскоре стал одним из активных участников заговора).