Олег Смыслов - Окопная правда войны. О чем принято молчать

Народный артист России Георгий Александрович Юматов в 1941 г. поступил в Московскую объединенную школу ВМФ. Ему было пятнадцать. Со школьных лет москвич Юматов мечтал стать моряком, достаточно серьезно занимался спортом. И вот он в школе юнг, где сотни мальчишек с великим удовольствием постигали азы армейской службы в напряженной учебе, учебных вахтах, нарядах и караулах.

Среди морских специальностей Георгий Александрович выбрал специальность сигнальщика. И не только потому, что курс обучения там был короче.

«Я пошел в сигнальщики не случайно, – рассказывал он своему однокашнику, – мне казалось, что их работа на корабле – одна из самых важных. Сигнальщик – глаза и уши командира, и даже когда от пуль и снарядов не было спасения, стоял на мостике, ты должен видеть все на море и на суше…»

Георгий Александрович буквально рвался на фронт. Куда попал уже в 1942 г. шестнадцатилетним юнгой. Был рулевым-сигнальщиком на бронекатерах Азовской, а затем и Дунайской флотилий. Участвовал в Малоземельском, Евпаторийском десантах, в штурме Измаила, во взятии Будапешта, Бухареста и Вены.

Неоднократно раненный и контуженный, он был точно заговоренный. В одном бою их корабельная собака, испугавшись обстрела, прыгнула за борт. Георгий бросился за ней. В это время его торпедный катер разнесло снарядом в щепки. И он остался жив.

Была в военной биографии великого артиста-самородка и рукопашная за Венский мост, где погибли более 2000 моряков-десантников. При этом Георгий Александрович ни разу не сошел на берег, не побывал в госпитале, предпочитая лечиться на кораблях.

Медаль Ушакова, которой он был награжден 25 ноября 1944 г. Приказом по Керченской бригаде кораблей за № 05, стала самой значимой для него наградой из всех заслуженных на фронте.

Демобилизовавшись в июле 1945 г., матрос Юматов совершенно при фантастических обстоятельствах стал актером. И в 1949 г. служил в Государственном театре киноактера.

Булат Шалвович Окуджава ушел на фронт семнадцатилетним добровольцем в апреле 1942 г. В Кахетии, где базировался 10-й отдельный запасной минометный дивизион, таких, как он, мальчишек встретили неприветливо. Они ходили в своем домашнем, не принимали присягу, потому что не было обмундирования. «А потом нам выдали шапки альпийских стрелков, и мы, обносившиеся, босиком, в этих альпийских широкополых шляпах, запевая и ударяя босыми ногами в грязь, ходили строем, – рассказывал Булат Шалвович. – Однажды нас вдруг подняли. Повезли в баню и после помывки выдали новую форму. Привезли нас, чистеньких, в Дом офицеров в Тбилиси».

Правда, после многочасового митинга и художественной самодеятельности Окуджаву и его товарищей отправили не на фронт, а под Тбилиси. Он вспоминал: «Там мы изучали искусство пользования ручной гранатой. Раздали гранаты и предупредили, что если сунуть неудачно капсулу внутрь, то тут же взрыв, и все. Гранаты заставляли на пояс прицепить, капсулы отдельно, и с этим добром велели лечь спать. Мы ложились медленно, стараясь не дышать. Ночь была страшная. Полный ужас. Утром смотрим: стоят новенькие американские “студебеккеры”, наши минометы прицеплены к ним. По машинам! Скорее, скорее. Эшелоны стоят. Погрузка. Начинаем грузить каждый свой миномет». А дальше фронтовые скитания: «Это была отдельная минометная батарея, которая придавалась разным частям. Вот мы едем-едем, нас должны придать такому-то полку. Приезжаем, оказывается там уже батарея есть. Потом несколько дней ждем, потом нас отправляют в другое место. Опять эшелон, опять придают какому-то полку. Придали, оказывается у нас нет довольствия. Все жрут, а нам есть нечего. Что делать? И командир нам как-то говорит, что надо самим еду доставать. Мы по парам разделились и пошли по разным кубанским селам просить милостыню. Кто что давал, все в общий мешок приносили. В казарме все это раскладывали на одинаковые кучки. Потом один отворачивался: “Кому?” – “Тому”. Так раздавали. И командиры питались, и мы.

Потом попали на фронт. Где меня ранило весьма прозаически. Из крупнокалиберного пулемета, с самолета. “Рама” летала и постреливала. Случайно какая-то пуля раздробила кость и застряла в бедре. Я долго ее потом носил на веревочке…»

В общем, толком повоевать у Булата Шалвовича не получилось. «Месяца полтора, – рассказывал он Юрию Росту, – я вообще в чистом виде на фронте очень мало воевал. В основном скитался из части в часть. А потом – запасной полк, там мариновали. Но запасной полк – это просто лагерь. Кормили бурдой какой-то. Заставляли работать. Жутко было. Там уже содержались бывшие фронтовики, которые были доставлены с фронта. Они ненавидели это все.

Осенью 43-го г. – опять баня, опять новая одежда. Эшелон. И повезли. Слух пошел, что под Новороссийск нас везут. По пути шел грабеж полей, к тому же к поезду выходили крестьяне. Со жратвой. (…)

Мы им американские ботинки рыжие, они взамен тоже ботинки, но разбитые, и еще в придачу кусок хлеба и сала кусок. Поэтому мы приехали к месту назначения грязные, рваные, похожие на обезьян, спившиеся. И командиры, и солдаты. И нас велели отправить в Батуми, в какую-то воинскую часть, приводить в чувство. Там казармы, на полу солома, прямо на соломе мы спали. Ничего не делали. Я запомнил только то, что повели нас на экскурсию: почему-то дачу Берия смотреть». А дальше: «Погрузили на баржу и повезли под Новороссийск. У нас почему-то много вина всякого: пьем и плывем, пьем и плывем. Потом стали слышать уже выстрелы. Потом долго стояли, нас не выпускали. Однажды ранним утром нас построили на палубе. Пришел какой-то фронтовой начальник. Он посмотрел на нас и ушел. Мы еще день простояли, и нас отправили обратно.

Меня вновь отправили в запасной полк, где я опять мучился, пока не пришли вербовщики. Выбирать. Я уже на фронте побывал, я уже землянки порыл, я уже наелся всем этим. Я стараюсь сачковать, куда-нибудь полегче. Никакого романтизма. Пожрать, поспать и ничего не делать – это главное. Один офицер набирает в артиллерию большой мощности, Резерв Главного командования. Стоит где-то в Закавказье, в горах. Не воевала с первого дня. И не предполагается, что будет воевать. Подумал: что там-то может быть трудного? Снаряды подносить – эта работа мне не страшна. А что еще? Думаю: такая лафа. И я завербовался».

Однако в Степанакерте Окуджаву перевербовали в пехотное училище.

«Я посчитал: через полгода буду младшим лейтенантом, хромовые сапожки… Там никто ничего не спрашивал, а у меня к тому же высокое девятиклассное образование. Зачислили меня, и началась муштра невыносимая. Такая муштра началась, что не дай Бог. Полгода ждать – умру. Я человек нетерпеливый».

Через три месяца Булат Шалвович обратился к замполиту и доложил о том, что его отец – враг народа. А на следующий день получил назначение в артиллерийскую часть. При установке гаубицы у Окуджавы открылась рана. Отправили в госпиталь. Затем отпуск по ранению на три месяца и демобилизация.