Василий Кривенко - В министерстве двора. Воспоминания

Обливаясь потом, с открытой и загоревшей, точно голенище, грудью, крестьяне выбивались из сил, чтобы только успеть выработать себе хлеб насущный. Еще тяжелее приходилось женщинам, которые должны были работать по неделям в ненормально согнутом положении.

Мы с братом делали расчет и отмечали веточками «панские» копны, а неграмотный приказчик на своей бирке вырезывал ножом ему лишь понятные значки.

День заднем незаметно промелькнули июнь и июль, и настал «второй Спас», а на другой день и отъезд в корпус.

А я-то предполагал за лето сделать большие переводы по французскому языку и собрать коллекцию бабочек! Ни то, ни другое и на ум не пришло… 6-го августа, в ближайшем селе у Дехтяря, был престольный праздник и ярмарка. Мы с братом на рубль накупили целые горы монист, колечек и серег в подарок деревенской женской прислуге. У старого помещика по-святочному был пир горой, подали даже донское вино, диакон провозгласил многолетие хозяину, гости подхватили и подняли неимоверный крик, Дехтярь плакал от умиления. Петр Иванович хотел сказать спич, но, увидев смеющиеся глаза Прасковьи Павловны, запнулся и при общем хохоте, весь красный, должен был замолкнуть и уткнуться в тарелку. Съели неудавшееся, расплывшееся мороженое и рассыпались по саду. Через полчаса я с компанией встретил сверх обыкновения невеселого, но по-прежнему болтливого Николая Федоровича, который сообщил, что Петр Иванович делал сейчас предложение вдовушке и получил отказ.

– Что же вы, уважаемый коллега, не договариваете, пропускаете! Ведь я рискнул после того, как отказали вам, преподнесли, так сказать, гарбуз. Компреневу? – вдруг послышался хриплый голос Коржинского.

Приразъезде гостей Прасковья Павловна взяла меня с братом к себе в бричку. Она сначала подсмеялась над женихами, а потом стала вспоминать своего покойного мужа, молодого офицера, и сына, умершего грудным ребенком.

– Видь ему теперь время было бы поступать в корпус, муж хотел, чтобы он был тоже офицером. – А теперь обоих нет… В один месяц не стало…

После этих слов стало понятно тогда ее участливое к нам отношение.

Если после святок было неприятно возвращаться, то тем труднее было проститься с летними каникулами. Но что же делать!

В корпусе после ремонта небезопасно было подходить близко к дверям и облокачиваться о стены, пахло краской и сапоги прилипали к полу; голоса, казалось, слишком гулко раздавались в громадных дортуарах, и не слышно было обычной детской возни.

Кадеты вернулись загорелые, круглолицые и большинство с заметным малороссийским акцентом.

– Тоже, вероятно, копны считали, – думалось мне, глядя на них. Дня через два дело наладилось, и кадетская жизнь потекла обычным путем. Появились новички, появились новые преподаватели, и завертелось корпусное колесо до следующих каникул.

Кадетские корпуса вскоре уступили место военным гимназиям [103] Имеется в виду состоявшееся в 1865 г. преобразование Петровского Полтавского кадетского корпуса в военную гимназию. . Название это встречено было кадетами недружелюбно, и слова «корпус» и «кадет» не скоро еще уступили место новым наименованиям. В своих дальнейших заметках я, придерживаясь этого недружелюбного взгляда, называю по-прежнему свое заведение корпусом. Но если внешние формы были нам не по нутру, по внутреннему существу реформа не могла не произвести на нас свое благотворное влияние, хотя первые шаги показались нам неудачными.

Реформа смела многих старослуживых офицеров [104] Результатом реформы военного образования стала замена руководящего и воспитательского персонала вновь учрежденных военных гимназий за счет привлечения к делу «людей из учебной части». Директором Петровской Полтавской военной гимназии вместо барона A.A. Икскуля фон Гильденбандта был назначен Ф. И. Симашко, а личный состав его воспитателей кардинально обновлен. Так, к декабрю 1866 г. от прежнего состава осталось только 5 человек ( Павловский И. Ф. Исторический очерк Петровского Полтавского кадетского корпуса. С. 108, 137). . Наш Адам один из первых должен был подать в отставку. Как постарел и захирел сразу бывший грозный командир! Вскоре после отставки он встретился с нами на подъезде корпуса. В стареньком пальто без погон, сгорбившийся, со слезливыми глазами, он показался нам очень жалким. Мы все дружно приветствовали его и засыпали вопросами.

Оказалось, что Адам уезжает на вновь построенную дорогу багажным кассиром.

– Кормиться надо, господа, у меня пять человек детей, а пенсия, сами знаете, маленькая.

Хотя мы тогда не знали о размерах пенсии, но Адама стало жаль; прежде при всяких проделках, направленных по его адресу и, несомненно, влиявших на служебное положение Адама, как-то и не думалось о том, что у него есть дети и что ему «кормиться надо».

При последующих шагах реформы пострадал не только Адам, а должен был уйти и сам директор, генерал старых понятий, а также инспектор и многие из служащих. Приехал новый директор [Ф. И. Симашко] и, не вступая еще в управление корпусом, опасно заболел.

Новые порядки, оказалось, на первых порах некому было приводить в исполнение. Старый строй был нарушен, а новый не налажен. Выходил сумбур необычайный… К этому времени, как на несчастье, разразилась в корпусе сильнейшая коревая, а затем скарлатинная эпидемия. Пришлось под лазарет отделить часть ротных дортуаров, а здоровых сбить в тесное помещение. Должность директора исполнял старший из учителей, статский советник Котельников. В классах он наводил страх и смятение, но в качестве директора оказался бессильным справиться с кадетами, которым не нравился гражданский дух.

Поступившие вновь гражданские воспитатели были в полном отчаянии. Они явились с новым взглядом на воспитание, были проникнуты отвращением к телесным наказаниям и хотели одним добрым словом укротить кадет, среди которых было немало таких, которые сроднились с другими порядками. Великовозрастные закалы мутили других, а гражданские воспитатели на первых же порах поставили себя в смешное положение.

Первое же дежурство одного из них ознаменовалось таким событием. Наша рота по звонку, введенному взамен барабана, выстроилась в зале для того, чтобы идти в столовую к обеду. Воспитателю нужно было скомандовать: «Смирно! Направо! Шагом марш!» Но он, не имея представления о командных словах, каким-то неестественным голосом крикнул: «Марш! Марш!».

Шум, не прекращенный командой «Смирно», на несколько секунд затих, но затем послышался смех и из строя выделились сначала два-три самых непокорных «закалов», а за ними почти вся рота понеслась галопом в атаку на стену, к которой с ужасом отступил и был невольно притиснут несчастный воспитатель. Смех, стук, крики были прекращены лишь с прибытием офицера-воспитателя, дежурного по другой роте, за которым успел сбегать расторопный каптенармус Тишлер, оставшийся у власти и при реформе.