Ниал Фергюсон - Виртуальная история: альтернативы и предположения

Само собой, не все современные детерминисты были марксистами. Появление социологии как отдельного предмета изучения обусловило развитие ряда менее косных теорий, которым быстро нашли применение историки. Как и Маркс, интеллектуальные “отцы” социологии, Токвиль и Вебер, продолжали верить в возможность применения научного подхода к изучению общественных вопросов и в аналитическом отношении отделяли друг от друга экономику, социум, культуру и политику. Однако они не настаивали на существовании простой каузальной взаимосвязи, которая объединяла бы эти аспекты и неумолимо двигала историческое развитие вперед. В связи с этим в книге “Старый порядок и революция” Токвиль обсуждал влияние административных сдвигов, классовой структуры и идей Просвещения в дореволюционной Франции, не называя ни один из этих факторов главным разрушителем “старого режима”. Более того, на основании своего передового исследования региональных административных записей он пришел к выводу, что общие принципы работы правительства не претерпели существенных изменений после революции. Интересовавшие его процессы – централизация правительства и экономическое выравнивание, в которых он видел тайную угрозу свободе, – были долгосрочными, они начались до событий 1790-х гг. и не прекращались еще долго после 1815-го [104] de Tocqueville A. L’Ancien Régime et la Révolution . Paris, 1856. . Вебер пошел еще дальше. В известной мере социология была для него мировой историей за вычетом каузальности: по сути, это была типология общественных явлений [105] Roth G. and Schluchter W. Max Weber’s Vision of History. Berkeley, 1979. . Размышляя на исторические темы, он иллюстрировал их лишь выборочно и в общих чертах, как (например) в работе “Протестантская этика и дух капитализма”, в которой развитие западного капитализма сопрягалось с особенностями культуры (но не теологии) протестантских церквей [106] Weber M. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism. London, 1985. . Ключевое слово здесь “сопрягалось”, ведь Вебер всячески старался избежать мысли о наличии простой причинно-следственной связи между религией и экономическим поведением: “Я не намерен… заменять одностороннюю материалистическую каузальную интерпретацию истории и культуры столь же односторонней спиритуалистической интерпретацией. Обе они в равной степени допустимы…” [107] Ibid. Pp. 91, 183. Интересовавшие Вебера исторические тенденции – рационализация и демистификация всех сфер жизни – казалось, развивались сами по себе.

Это низведение каузальности – возвышение структур над событиями, озабоченность долгосрочными, а не краткосрочными сдвигами – оказало серьезное влияние на развитие историографии двадцатого века. Пожалуй, наиболее очевидно это проявилось во Франции, где историки первыми начали систематически применять социологический подход. Итоговая цель так называемой школы “Анналов” заключалась в том, чтобы написать “тотальную историю”, то есть учесть все аспекты (или как можно больше аспектов) конкретного общества: его экономику, общественные формы, культуру, политические институты и так далее. В представлении Марка Блока история должна была стать сплавом различных научных дисциплин, где нашлась бы задача для всякой науки, от метеорологии до юриспруденции, а идеальный историк должен был освоить огромное множество прикладных специальностей [108] Bloch M. The Historian’s Craft. Manchester, 1992. . Однако этот принцип целостности следовало применять и к изучаемым историками эпохам: как говорил склонный к высокопарности Бродель, историк школы “Анналов” должен “всегда желать постичь целое, всю совокупность общественной жизни… сводя воедино различные уровни, промежутки времени, всевозможные эпохи, структуры, стечения обстоятельств и факты” [109] Braudel F. On History. London, 1980. P. 76. .

Само собой, в отсутствие некоторого организующего принципа, некоторой иерархии важности такая история не поддается изложению (причины этого столетием ранее обозначил Маколей) [110] “[История] не может быть совершенно и абсолютно истинной, поскольку, чтобы быть совершенно и абсолютно истинной, она должна фиксировать все мельчайшие детали мельчайших операций… [Однако], если бы история писалась именно так, Бодлианская библиотека не вместила бы и описания событий одной недели”. Цит. по: Stern Fr. (Ed.). The Varieties of History from Voltaire to the Present. London, 1970. P. 76. . На практике историки школы “Анналов” особенное внимание уделяли географии и долгосрочным сдвигам, что лучше всего видно в работах Броделя. Называя себя “историком с крестьянскими корнями”, Бродель инстинктивно делал “необходимую поправку на связь любой социальной реальности с пространством, в котором она происходит”, то есть с “географией или экологией” [111] Braudel F. On History. London, 1980. P. 51; Smith D. The Rise of Historical Sociology. Cambridge, 1991. Pp. 104f. О немецких корнях этого географического или экологического детерминизма см. в работе: Roth G. and Schluchter W. Max Weber’s Vision of History. Berkeley, 1979. P. 169f. Само собой, подобным образом мыслил и Монтескье. . “Говоря о человеке, мы подразумеваем группу, к которой он принадлежит: отдельные индивиды покидают ее, в то время как другие в нее вступают, но группа остается привязанной к конкретному пространству и знакомой территории. Она пускает там корни” [112] Smith D. The Rise of Historical Sociology. Cambridge, 1991. P. 114. . За этим географическим детерминизмом – который весьма напоминал материалистические теории французского Просвещения – следовало характерное для Броделя возвышение длительного времени над коротким. В своей работе “Средиземноморский мир в эпоху Филиппа II” он четко разделил три уровня истории: первой шла “история, развитие которой практически неуловимо, то есть история человека и его взаимодействия со средой, история, в которой все перемены происходят медленно, история постоянных повторений, бесконечных циклов”; на втором месте стояла “история… с медленными, но заметными ритмами”, история “групп и объединений… восходящего развития экономических систем, государств, обществ, цивилизаций и, наконец… военного дела”; а третье занимала “традиционная история”, история “отдельных людей” и “событий”, “поверхностных волнений, шапок пены, которые волны истории несут на своих сильных плечах. История кратких, быстрых, нервных колебаний” [113] Braudel F. The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II / Trans. by S. Reynolds. London, 1972, 1973. Трехуровневая модель, очевидно, была в известной степени позаимствована у Мейнеке; в случае с предложенными Люсьеном Февром тремя факторами исторической каузальности – случайностью, необходимостью и идеей – заимствование более очевидно. . Последний уровень был самым несущественным. “Нам следует научиться с недоверием относиться к этой истории [фактов], – предупреждал Бродель, – прочувствованных, описанных и прожитых современниками, [поскольку ее интересует лишь] мимолетное… пролетающее над сценой, подобно светлячкам, которые едва успевают вспыхнуть, прежде чем снова раствориться во тьме, а часто и вовсе окунуться в пучину забвения” [114] Ibid. Vol. II. P. 901. . Призрачный дым события может “клубиться в сознании современников, однако он не вечен, а пламя и вовсе едва различимо”. По мнению Броделя, задача новой социологической истории заключалась в том, чтобы отодвинуть на задний план “стремительный, драматичный, напряженный бег нарратива [традиционной истории]”. “Короткое время” было “временем… журналиста”, “непостоянным и иллюзорным” [115] Braudel F. On History. London, 1980. P. 27f. . И – тут же: