Иван Козаченко - Истина и закон. Судебные речи известных российских и зарубежных адвокатов. Книга 2

Но нет! Малейшей царапины не существует; нет ее, говорю вам, и вы абсолютно ничего возразить не можете!

Окраина исправна и по-прежнему остра; грифель не тронут, желоб не изогнут, даже не задет! Как? Взрослый человек качался на этой веревке, а все осталось нетронутым?

О, не пытайтесь утверждать нечто подобное, ибо сомневаюсь, чтобы в целом свете кто-либо мог поверить вам… Понимаю, что для осуждения ла Ронсьера вам необходимо настаивать, будто он проник через окно. К сожалению, у него есть непререкаемые свидетели, которые окончательно спутывают ваши расчеты. Это свидетели немые, конечно, но они гораздо важнее и заслуживают большего доверия, чем все, вызванные вами и одаренные словом. Что скажете по этому поводу, как избавитесь от них? Ведь здесь ни выгода, ни вражда, ни предубеждение общества уже совсем ни при чем.

Известно, далее, что если последим за обвиняемым еще, мы на каждом его шагу встретим препятствия неодолимые.

Раздобыв лестницу и укрепив ее на чердаке, он протягивает ее вниз, не оставляя следов. Я отказываюсь уразуметь, как это случилось; вы равным образом ничего объяснить не в силах. Но пусть так, не будем спорить. Теперь, согласитесь, предстоит гибельное путешествие. Повиснув на лестнице, перекинутой через выступ крыши, в расстоянии 45 футов от земли и 20 от окна, в которое надо прыгнуть, он имел, разумеется, причины волноваться, подымаясь, а в особенности, когда, убегая, должен был поймать веревку вновь. Это, без сомнения, рискованная эквилибристика; надлежало, по крайней мере, обеспечить себе полную свободу движений.

И что же? Ла Ронсьер, наоборот, одевается в длинную и широкую военную шинель, да еще берет на голову кивер. Что же далее? Вещь удивительная – среди таких головоломных маневров даже кивер не слетел вниз. Именно в этом облачении явился мой клиент пред барышней Морель.

Чтобы добраться к ней, вы знаете, что он делает. Раскачавшись на лестнице, он прыгает на подоконник, где нет ни балкона, ни решетки и где ухватиться не за что… тогда, едва держась на этом узком пространстве, ежеминутно рискуя потерять равновесие и изуродовать себя насмерть, он должен разбить раму. Он, понятно, спешит, кулаком вышибает стекло прямо пред собой, в отверстие протягивает руку, отодвигает задвижку и входит. Нет, да нет же! Взгляните, ради бога! Он нагибается, приседает на корточки и разбивает стекло в нижнем углу окна! Когда, наконец, отверстие сделано, когда стекло разбито, он протягивает руку и раскрывает окно!

Да, вы так рассказываете. Но, увы! Отверстие оказывается чересчур малым и слишком удалено от задвижки; оказывается, что обвиняемый, как бы вы ни заставляли его изгибаться, не может просунуть руку и открыть… Таково удостоверение стекольщика Жорри; вот что повторяет он уже в течение восьми месяцев, вот чего не удается вам опровергнуть еще раз.

Забудем и это. Ла Ронсьер вошел через окно? Так говорит Мария Морель, то же приходится утверждать вам самим, ибо без этого ее показание ложно, а следовательно, нет места обвинению против нас.

Прекрасно, объясните же, по крайней мере, дальнейшее. Мотивируете ли вы чем-нибудь? Ведь не я же обязан помогать вам. Предъявляя обвинение, вы призваны истолковать все, представить всему доказательства. Будучи обвинителем, вы неизбежно терпите поражение, когда настаиваете на деянии невероятном, на преступлении невозможном. Вы принуждены отступить, и самое красноречие ваше, оружие, страшное против злополучного подсудимого, не спасет вас, а погубить нас не в силах.

Не вправе ли я сказать: ла Ронсьер не был в комнате Марии, он не мог туда проникнуть? Тому препятствием, кроме несообразностей моральных, служит невозможность физическая, определяемая силой вещей, а потому непобедимая.

Не время исчерпывать все неправдоподобие данных обвинения, все колебания главной свидетельницы, которая объявила сперва, что не узнала нападавшего, говорила на другой день, что, кажется, не ошиблась, а гораздо позже, на судебном следствии, уже стала утверждать, что признала несомненно. Сколько раз изменяла она сама себе, как часто противоречила, себя же самое опровергая? Не смею утруждать вашего внимания новыми тому доказательствами.

И, однако, какова мелочность ее воспоминаний, какая точность в показаниях! Все-то она видела, все-то заметила; о мельчайших подробностях повествует храбро, не пропуская жеста, слова обвиняемого, не забывая упомянуть ни о галунах его кивера, ни о выпуклой форме его пуговиц.

Но вот о чем мне никак позабыть нельзя, чего не можете упустить из виду и вы, это хода событий в комнате, непостижимой сцены, о которой здесь так долго повествовали.

Где возьму я сил, где найду выражений, чтобы уяснить пред вами, до какой степени это вздорно, в какой мере невозможно!

Стекло разбито, и осколки рассыпались по полу; в то же мгновение барышня просыпается, вскакивает с постели и хватает стул, чтобы сделать из него барьер – защиту, явно безнадежную.

Да, я узнаю здесь ту самую Марию Морель, которая давала показание пред нами таким спокойным голосом, глядя нам прямо в глаза и сохраняя полное хладнокровие. Да, я узнаю ее; вид опасности нисколько не поразил ее, а для предстоящей борьбы она сохраняет все силы и здравое самообладание. Но скажите мне, пред лицом опасности, бросаясь с кровати, вооружаясь стулом и ожидая злоумышленника, открывающего в эту минуту окно, кто притворил дверь в соседнюю комнату?!

Среди наступившей затем борьбы, объясните, почему она не кричала? Ведь малейший зов на помощь должен был ее спасти… Зачем же молчит она?

Разумея глубокое значение вопроса, мой противник своим могучим, чарующим голосом прибегает для ответа мне к одному из тех фейерверков слова, которые столь нередко и так счастливо помогали ему выходить из беды.

«Зачем не кричала она?» – говорит господин Одиллон Барро. «А, бедное дитя! В страшной тишине оно искало погребения злодейству, которым осквернено! Оно жаждало покоя в целомудрии своем! Смягчая позор, укрывая наготу свою, юное создание могло утешать себя так: разве чужому нельзя было видеть меня, нагую, случайно?»

Допустим. Когда преступление совершено, да хранит она молчание, да скроет свой стыд. Пускай! Но вот чего понять невозможно: раньше, до события, когда ей надо защищаться, когда сила духа не покидает ее, предлагая средства все видеть, разуметь и запомнить, почему в это время не кричит она? Вот о чем я спрашиваю, и вот на что все красноречие ваше не может придумать ответа.

А мисс Аллен? О, вы знаете, как крепко спит она. Из всего этого шума, из этой грозной суматохи ничто не в силах разбудить ее. Осложняясь такими ужасами, происходя среди стольких разговоров, данная сцена оканчивается в двух шагах от нее, почти в ее комнате, сначала при открытой, затем – едва притворенной двери… Ничто не нарушает ее праведного сна.