Сборник статей - Жизнь языка: Памяти М. В. Панова

П.: Что?

З.: Кроме того, что писали письма в защиту Синявского и Даниэля, подписывали их коллективно, там, и Мельчук, Апресян, и другие, кроме этого, в институте была очень тяжелая атмосфера. В частности, вот Веселитский выбросился с балкона. Это был молодой сотрудник, никакой он был не пьяница… Веселитский. Никогда он не был пьяницей, серьезный сотрудник такой… Я бы сказала, одинокий молодой человек, и вот… В общем, все думали и считали, что это самоубийство и что… Над ним действительно издевались – даже не знаю, по каким причинам, по-моему, он не был членом партии, ну, как-то, в общем, муштровали его.

П.: Нет, его преследовали явно.

З.: Да, преследовали непонятно почему. Ну, и вот Михаил Викторович несколько таких фактов в этом письме изложил, и все это потом было оценено как клевета на положение в прекрасном Институте русского языка.

П.: Лена, вы знакомы с тем, как партийная организация?… Меня вперли на один год секретарем партячейки. Боже! Я говорил, когда мне… Вы были свидетелем?

З.: Я это знаю, Михаил Викторович, все помню, да.

П.: Вот. Я говорю: «У меня голова болит, не избирайте меня секретарем!» И даже инструктора райкома я убедил. Он говорил: «Не надо, не надо его избирать. Вы видите, он говорит (К. смеется), что у него голова болит». Но тем не менее целый год я был секретарем. И вот партийная организация все время требовала, чтобы я поставил перед Виноградовым вопрос о том, чтобы он ушел с должности секретаря отделения. Вы не знаете эту историю? На каждом партийном заседании: «Он же все свое время уделяет… вот академик… то, что он академик-секретарь Отделения литературы и языка. Он должен все свое время уделять Институту русского языка. Вы должны с ним серьезно поговорить, чтобы он оставил отделение». Почему он должен оставить Отделение, когда он [академик-секретарь]?

З.: Они хотели для Филина, что ли, это место?

П.: Что?

З.: Хотели это место для Филина? Какая у них была идея? Ведь это не просто так они требовали? <���…>

З.: Хотели, чтобы Виктор Владимирович ушел, а вместо него был Филин? Чего?…

П.: Ну, может быть, да.

З.: Я не знаю, зачем им иначе это было?

П.: Не знаю. Ну, в общем, я просто не знаю, как я мог поговорить с Виктором Владимировичем, когда у меня нет никаких аргументов? Почему он должен уйти? У него обе должности: директор Института русского языка и академик-секретарь Отделения литературы и языка Академии наук.

Т.: Понятно, да. Две должности.

П.: Ну о чем я с ним буду говорить? «Виктор Владимирович, а вы бы ушли бы с должности академика-секретаря?» Почему? Хотя он вполне образцово в общем справлялся со своими обязанностями. Тогда я говорю: «Вы свои претензии…» или «мы свои претензии должны изложить самому Виктору Владимировичу. Пригласим его на партийное собрание». Пригласили. Львов: «Виктор Владимирович, вот нельзя ли уменьшить вашу нагрузку в секторе… в Академии наук?» Кто-то из этих дам, кто-то из них, партийных… Я забыл – как Львова звали? Андрей Степанович, кажется…

З.: Неважно. <���…>

П.: «Вот вы считаете себя гениальнее самого Виктора Владимировича. Какие у вас основания делать свое предложение?» То сами все время орали… И вдруг один предложил вот сократить – не уйти, а как-то уменьшить. «Вы считаете себя гениальнее Виктора Владимировича». Ну такое подхалимство! Человеку сказать, что он гениален, то есть это… глупо.

З.: Подлизы, как дети говорят.

П.: И они все в таком подхалимстве расписывались. Но я был очень рад: прекратилось после этого требование, чтобы Виктор Владимирович ушел.

З.: Я думаю, что наступило время торта.

Т.: Да-да, надо отдохнуть.

(Перерыв в записи.)

З.: Очень много интересного.

П.: Бархударов меня похвалил за мое секретарство.

З.: Да?

П.: Обычно секретарем низшей партячейки бывают два года.

Т.: Два года?

П.: И вот Бархударов ко мне подходит во время перевыборов (меня на второй год не избрали): «Вот если бы вы что-нибудь делали, я бы голосовал за вас, а так – не буду». (Смеются.)

Т.: Да, вообще ситуация сложная, конечно, была.

П.: Но Бархударов [нрзб. ] себя хорошо вел.

К.: А вот вы записываете, это очень здорово, это просто для себя или…

Т.: Нет, это…

З.: Для истории.

Т.: Для истории.

К.: А вот жалко, что я не знала. Может быть, было бы в следующий раз, если вы будете еще это делать, на видеокамеру записать.

(Перерыв в записи.)

П.: Что бы я просил – вот то, что вы сегодня записали, при моей жизни не публиковали.

Т.: Хорошо.

П.: Это не наука, а где-то около, рядом.

Т.: Да, это вокруг. Так и договоримся.

П.: Отдельным лицам – пожалуйста, читайте. Но не общественности.

Т.: Нет-нет. Даже отдельным людям, я думаю. Ну, вот Елена Андреевна, Леночка свидетель этого. Так что мы… <���…>

П.: Лена, а как вы узнали, что у меня сегодня гости?

К.: Я никак не узнала, просто я записана на сегодня.

П.: А-а!

Т.: А вы часто бываете, простите?

К.: Ну, стараемся.

Т.: Да? Это дежурство?

К.: Нет, это любовь.

Т.: А-а! замечательно. (Смеются с К.) Простите!

П.: Разных конфет много. Там пряники есть на столе.

К.: Ага, хорошо, Михаил Викторович.

Т. (полувопросительно): У вас каждый день кто-то бывает?

П.: Нет, раз в четыре, в пять, в шесть дней.

Т.: А! Над чем вы сейчас работаете, кроме вот этого школьного словаря?

П.: Я хочу закончить работу, которой занимаюсь всю жизнь, а именно: написать историю русской поэзии как чистое движение эстетических форм. Как не политика движет поэтом, не религия, не медицина, не, там, то-сё, не физкультура, не экономика, а переживание – эстетическое переживание произведения искусства, именно поэзия. Вот я хочу об этом написать.

Пока их нет, а то они запретили бы. Я первый раз написал такую работу… Я был знаком с Корнеем Ивановичем Чуковским, и он иногда более или менее любезно реагировал на мои всякие рукописи – ну, более именно, так сказать, в силу любезности, – и я первую свою вот такую работу «История поэзии как эстетического феномена»… Но я не знал, что он все время спорит и ссорится с формалистами… с обэриутами, а у меня был сплошной… (не с обэриутами, а с опоязовцами…) сплошной ОПОЯЗ. Он жил в Ленинграде, иногда приезжал в Москву в гостиницу «Националь». Ну, я узнал, что он приехал в Москву, и позвонил ему – как ему моя тетрадочка, страниц сорок, о развитии русской поэзии. И вдруг вместо приветливого голоса слышу: «Я ваше писание разорвал и выбросил». ОПОЯЗ ему был непереносим. Вот, это была первая попытка.

Вторая попытка. Будучи студентом в Мосгорпединституте, я на литературоведческом кружке два занятия этого кружка занял своим докладом. Это уже был другой доклад, но в том же направлении: поэзия развивается не по велению политики, не по велению экономики… А вульгарный экономизм был очень силен, что есть поэзия дворянства, революционеров, потом Чернышевский, Белинский… потом революционная поэзия и так далее. Ну вот, значит, а я говорю, что, нет, самостоятельно движется, самодвижение поэзии. Ну, меня громили, но, я бы сказал, свои, свой брат-студент (это студенческий кружок), и они не говорили ни один, что ко мне надо принять меры. Это второе явление.