Геннадий Прашкевич - Перечитывая Уэллса

Скоро Ангел и сам столкнулся со странностями человеческого быта.

Например, Викарий учит его: будьте вежливы, никогда не позволяйте даме нести что-нибудь тяжелое, просто скажите ей: «Позвольте мне». Но тут же выясняется, что так нельзя почему-то обращаться к горничной. Вообще, противоречий возникает так много, что Ангел хватается за голову. И вот однажды, когда он гулял по окрестностям и размышлял о своих необычных отношениях с одной местной девушкой по имени Делия (он часто играл на скрипке, и она, кажется, понимала его музыку), вдруг снова над Сиддертоном поднялось какое-то сияние. Даже не сияние, а настоящий обжигающий огонь. Вся деревня (кроме пожарной команды, которая искала ключ от сарая, в котором была закрыта пожарная машина) толпилась перед пылающим домом, и слышались тревожные голоса: «Делия вошла туда… Она вошла в горящий дом… Она крикнула, что спасет скрипку этого урода…» (Скрипку Ангела, разумеется, – Г. П. ).

А потом ангела увидели из толпы: «Вот и он!»

«Викарий (ему как раз перевязывали обожженную руку) повернул голову, и они с врачом увидали Аангела – черный силуэт в рамке двери на густо-красном фоне огня. Это длилось десятую долю секунды, но оба, и викарий, и врач, не могли бы запомнить свое мгновенное видение более отчетливо, даже если бы оно было картиной, которую они разглядывали часами. Затем Ангела скрыл какой-то пылающий предмет, упавший в проем двери. Послышался крик: «Делия!» – и больше ничего. Только огонь взвился ослепительным пламенем, которое вознеслось, казалось, в бездонную высоту – ослепительное ровное сияние, прорезаемое тысячью сверкающих вспышек, подобных взмахам сабель. Сноп искр, пылая тысячью цветов, взвихрился и исчез. Одновременно, наверное, по странному совпадению, некий взрыв музыки, как гром органа, вплелся в завывание огня. Вся деревня, сбившаяся в группы черных силуэтов, услышала этот звук, исключая дядюшку Сиддонса, который был глуховат. Взрыв музыки прозвучал чудесно и странно, но сразу смолк. Некий недоумок, юноша из Сиддерфорда, потом говорил, что впечатление было такое, будто открыли и закрыли дверь. А маленькая Хетти Пензенс забрала себе в голову, будто видела две крылатые фигуры, которые взвились и исчезли в огне».

Когда я впервые прочел Уэллса, меня охватила мания простоты. Такое, вероятно, бывает при обращении в новую веру. Сверкнет молния, ударит гром, просияет свет, имеющий, скорее всего, неземную природу – и истина сразу предстает во всей своей полноте. А до того момента я пребывал в простительном для молодых лет заблуждении, что «настоящая проза» обязательно должна быть сложна. Это непременно должен быть Пруст, Джойс, Фолкнер, в крайнем случае Кафка или Музиль, ибо только очень сложными литературными средствами можно передать объемность человеческого бытия. Мне казалось, что в «настоящей прозе» должны присутствовать изощренные грамматические конструкции, множество деталей, подогнанных друг к другу впритык, множество смысловых обертонов, аллюзий, философем.

В общем, чем труднее для чтения, тем ближе к «подлинному искусству».

Кстати, многие авторы придерживаются этого странного заблуждения и сейчас.

И вдруг оказалось, что все не так. Совершенно не так. Конечно, мир сложен, нельзя этого отрицать, но в глубинной сути своей он все-таки очень прост, и эта его необыкновенная простота требует для выражения таких же прозрачных литературных средств. Форма не должна заслонять содержание. Она не может существовать «сама по себе». Это в свое время интуитивно почувствовал Чехов. К этому вполне сознательно всю жизнь стремился Хемингуэй. А в фантастике, которая сто лет назад только еще нарождалась, провозвестником изобразительной простоты стал Уэллс. Вообще, выяснилось, что писать просто – гораздо труднее, чем наворачивать синтаксис и грамматику. Сложностью можно задрапировать бездарность, бессодержательность, посредственность, примитив, а в изобразительной простоте ничего скрыть нельзя. Она безжалостна. Либо у тебя есть что сказать, либо нет.

И еще, открыв книги Герберта Уэллса, я вдруг понял, что фантастика одновременно может быть и «серьезной прозой». Это тоже было как озарение. До сих пор я был искренне убежден, что данный жанр по содержательному наполнению своему относится исключительно к детской литературе. «Земля Санникова», «Двадцать тысяч лье под водой» – проглатываешь все это в ранней юности и оставляешь навсегда. И вот неожиданно оказалось, что это не так. Уэллса можно читать и в пятнадцать лет, и в двадцать пять, и в сорок, и даже позже. Более того, именно его романы доказывают, что между фантастикой и реалистической прозой никакой разницы нет. Фантастика зачастую даже мощнее. Она проникает в те области бытия, куда реализм даже не забредал.

С тех пор фантастика разделяется для меня на три категории.

Жюль Верн. Детская и юношеская фантастика, основанная исключительно на идеях. Ее можно и обязательно нужно читать, ее вклад в расширение пробуждающегося сознания неоспорим, но к ней нельзя возвращаться. Как нельзя вернуться в тот давний двор, где когда-то увлеченно играл.

Берроуз. Это для тех, кто не вырос. Для тех, кто так и не повзрослел. Кто физически перестал быть ребенком, но психологически остался им навсегда. И потому бесконечно жует фэнтезийную ахинею, вздувающую липкие пузыри.

Уэллс. Высший статус фантастики. Фантастика как «литература проблем».

Ну а дальше следуют Гоголь, Маркес, Булгаков, для кого фантастичен уже сам реализм.

Сейчас, к сожалению, царит эпоха Берроуза.

Берроуз царствует в фантастике полностью и безраздельно.

Уэллса вспоминают лишь от случая к случаю. Все заслонено вспышками бластеров и туповатым звоном мечей. Но если покинуть многонаселенное жанровое мелководье и, презирая опасности, выйти в океан литературного бытия, то россыпь поселковых огней, которые зажигает Берроуз, мгновенно исчезает из глаз. Зато начинает сиять звезда Уэллса. Она хорошо заметна и указывает некий неизведанный путь. Ведь настоящим звездам все равно: смотрит на них кто-нибудь или нет.

Если «Машина времени» вместила в себя всю историю вырождающегося человечества, то в следующем своем фантастическом романе «Остров доктора Моро» Уэллс попытался рассмотреть хоть какую-то возможность противостоять вырождению.

5 февраля 1888 года экипаж шхуны «Ипекакуана» в открытом море подобрал полузатопленную парусную лодку с неким мистером Эдуардом Прендиком, год назад ушедшим в морское путешествие на судне «Леди Вейн». Мистер Прендик считался погибшим, но его спасли, и оказалось, что он целый год провел на острове, обитатели которого сразу вызвали у него ужасные подозрения. «Седой человек, – писал он в своих записках (роман подан читателям как записки мистера Прендика, – Г. П. ), – пристально и, как мне показалось, с некоторым замешательством смотрел на меня. Когда наши взгляды встречались, он опускал глаза и глядел на собаку, сидевшую у него между коленями. Он разговаривал с Монтгомери (помощником доктора Моро, истинным хозяином острова и находящейся там научной лаборатории, – Г. П. ) так тихо, что я не мог разобрать слов. Это вообще была на редкость странная команда. Я видел только лица; в них было что-то неуловимое, чего я не мог постичь. Они показались темнокожими, но их руки и ноги были обмотаны какой-то грязной белой тканью до самых кончиков пальцев. Я никогда еще не видел, чтобы мужчины так кутались, только женщины на Востоке носят подобную одежду. На головах были тюрбаны, из-под которых виднелись выпяченные нижние челюсти и сверкающие глаза. Волосы, черные и гладкие, напоминали лошадиные гривы. А еще они казались значительно выше обычных людей, хотя впоследствии я убедился, что в действительности они ничуть не выше меня, просто туловища у них ненормально длинные, а ноги короткие и странно искривленные».