Валерий Бондаренко - Юность длиною в сто лет. Читаем про себя. Моледежь в литературе XX-XXI вв.

Он не был дома несколько лет и теперь видит все глазами взрослого человека, прошедшего войну: и постаревшего отца, и покосившиеся без призору домики. Видит и девушку Любу, дочь учительницы. Когда-то отец приходил с ним в гости к учительнице, думая жениться на женщине, да не решился. И теперь Никита томится любовью по ее дочери. Осиротев, Люба стала учиться на врача. Деталь времени: главы учебника она зубрит при свете печки, экономя на керосине. А зубрит – потому что учебники дефицитны, их в библиотеку возвращать надо, лишний раз с полки-то не возьмешь.

Кажется, ничто не мешает Никите и Любе жить вместе, быть счастливыми, наконец. Однако Никите не просто совладать со своим волнением. Даже после свадьбы он не может стать Любе мужем по-настоящему. И снова разлука, похожая для обоих на смерть!

Люба тяжело заболеет, а Никита об этом даже и знать не будет: убежит от позора далеко и сделается тем, кого сейчас мы зовем «бомжом».

Но эта история завершится счастливо. Вопреки обстоятельствам автор подарит своим героям то, что в жизни редко встречается. Ну, и конечно, время, эпоха, которая словно прозрачной стала от голода, у которой голова от голода кружится (но и от надежд!) – приметы этого времени Платонов передает удивительно бережно, трепетно, ведь в начале 20-х и он был юн, и он так верил в возможность обманувшего его счастья!..

«Почти все прохожие, даже те, которые шли под руку, будучи женихами и невестами, имели при себе что-нибудь для хозяйства. Женщины несли в домашних сумках картофель, а иногда рыбу, мужчины держали под мышкой пайковый хлеб или половину коровьей головы либо скупо хранили в руках требуху на приварок. Но редко кто шел в унынии, разве только вовсе пожилой, истомленный человек. Более молодые обычно смеялись и близко глядели в лица друг другу, воодушевленные и доверчивые, точно они были накануне вечного счастья».

«– Вы меня не помните? – спросила Люба.

– Нет, я вас не забыл, – ответил Никита.

– Забывать никогда не надо, – улыбнулась Люба.

Ее чистые глаза, наполненные тайною душою, нежно глядели на Никиту, словно любовались им. Никита тоже смотрел в ее лицо, и его сердце радовалось и болело от одного вида ее глаз, глубоко запавших от житейской нужды и освещенных доверчивой надеждой».

«…бессмысленность жизни, так же как голод и нужда, слишком измучили человеческое сердце, и надо было понять, что же есть существование людей, это – серьезно или нарочно?»

«Одинокий голос человека» (1987 г.) – первый фильм режиссера Александра Сокурова. В ролях: Т. Горячева, А. Градов и др. В фильме использованы и другие произведения А. Платонова.

Мотивы повести использовал Андрей Кончаловский в фильме «Возлюбленные Марии» (1984 г.), но действие перенесено в США. В главных ролях: Дж. Сэвидж, Н. Кински, К. Кэррадайн.

«Одинокий голос человека», 1987 г.

«Возлюбленные Марии», 1984 г.

«Ванька-Граммофон да Мишка-Крокодил такие-то ли дружки – палкой не разгонишь. С памятного семнадцатого годочка из крейсера вывалились. Всю гражданскую войну на море ни глазом: по сухой пути плавали, шатались по свету белу, удаль мыкали, за длинными рублями гонялись».

Так начинается эта небольшая, но в полном смысле переломная повесть Артема Веселого, опубликованная в 1923 году. Переломная – потому что про лихих «братишек»-«революцьонных» матросиков писатель вовсе не гимн (но почти поэму в прозе) создал, а сатиру. Со смаком, с любованием, с легкой тоской по уходящему безбрежью революционной свободы, но сатиру. Возвращаются Ванька с Мишкой на свой «корапь», а там новая команда, новые (точнее, почти прежние, строгие дореволюционные порядки). Там дисциплина, от которой они отвыкли на всю оставшуюся им шальную развеселую жизнь. Сами они на фоне команды – богатыри и ростом и опытом, прямо вольница со стругов Стеньки Разина. А новый призыв – «крупа», «пшено», комсомольцы с какими-то своими собраниями и стенгазетками, со строгим отношением к службе, с серьезной честностью. Но честность – как раз не про них, не про Ваньку с Мишкой. В них удаль удивительно сочетается со шкурностью, вороватостью: голодная жизнь приучила к тому. И с профессиональной безграмотностью: перезабыли они всю морскую науку за годы гражданской войны.

Не приживутся Ванька с Мишкой на корабле, снова канут в вольную житуху, так, кажется, и не поняв, что общая «житуха» в стране сильно меняется, а они со всей своей буйной «революцьонностью» остались за бортом становящейся советской действительности. Так навеки и бросили богатыри якорь в трех-пяти шальных, ярых годах революции и гражданской войны, вольной воли, бескрайней смуты. Уплыл от них крейсер истории. Лузеры? Да нет, почти совсем уголовнички, вечные партизаны отошедшей гражданской смуты… Впрочем, и они с загребущими своими ручищами могут оказаться в тренде времени: на дворе-то НЭП. Но только не на советском военном корабле…

Что же касается колорита эпохи, языка Веселого – судите сами. Это не «проза», а песня, озорная и страстная.

«Ходовые, деловые Мишка с Ванькой, не шпана какая-нибудь. Широкой программы ребятки. Оторвыши разинские, верно. И отчаянность обожают, тоже верно».

«Да и то сказать: бывало, отчаянность не ставилась в укор. Все прикрывал наган и слово простое, как буханка хлеба. Это в наше растаковское времечко телячья кротость в почете. В почете аршин, рубль да язык с локоть (т. е. «новая экономическая политика» с элементами рыночной экономики, НЭП, проводимая Советским правительством в 20-е гг. – В. Б.). Никогда, никогда не понять этого Мишке с Ванькой, не на тех дрожжах заквашены».

«Девочки подбирались на ять. И не подумать, чтобы там насильно или за глотку. Ни-ни… Моряк на такую программу не пойдет. Ну а как это срисует девочку грубую, сейчас к ней подвалится…, начнет американские слова сыпать: абсолютно, вероятно и так далее. А той известно чего надо, поломается немного да и:

– Ах, мое сердце любовью ошпарено!»

«Вволю тешься, сердце партизанское. Кровью плещись по морям, по пыльным дорогам… Полным ртом жри радость. Хлебай гремучие кипящие просторы. Хлебай медовые зерна деньков вольной волюшки».

«Перемигнулась стерва-комиссия – и ну опять, ровно неразведенной пилой: