Барбара Ленквист - Путешествие вглубь романа. Лев Толстой: Анна Каренина

– Какие же дети? – не глядя на Долли и щурясь, сказала Анна.

– Ани и будущие…

– Это он может быть спокоен, у меня не будет больше детей.

– Как же ты можешь сказать, что не будет?..

– Не будет, потому что я этого не хочу.

И, несмотря на все свое волнение, Анна улыбнулась, заметив наивное выражение любопытства, удивления и ужаса на лице Долли.

– Мне доктор сказал после моей болезни. . . . . . . . . . . . (ч. 6, гл. 23, т. 9: 239) [8] Толстой опускает, заменяя многоточием, медицинские детали контрацепции. .

Без ведома Вронского Анна перерезает нить их потомству. Ее решение шокирует Долли, которая инстинктивно воспринимает это с этической точки зрения: «– N’est ce pas immoral? – только сказала она, помолчав» (с. 239).

Но Анна переходит на «умысленно поверхностный и легкомысленный тон» и объясняет Долли, что, избегая беременности, она желает «поддержать любовь» Вронского:

…Ты пойми, я не жена; он любит меня до тех пор, пока любит. И что ж, чем же я поддержу его любовь? Вот этим?

Она вытянула белые руки пред животом (с. 240).

В голове Долли начинают кружиться мысли о том, что если Вронский «будет искать этого, то найдет туалеты и манеры еще более привлекательные и веселые […] как ищет и находит мой отвратительный, жалкий и милый муж» (с. 240). И Долли только вздыхает.

Но Анна настроена полемически и объясняет, что детей она не может иметь из-за своего «положения». Дети будут «несчастные», «носить чужое имя». Она не слушает доводов Долли о необходимости развода, а прибегает к своему разуму и произносит роковую фразу:

– Зачем же мне дан разум , если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных (с. 241).

Когда Долли снова возвращается к вопросу о разводе, Анна кричит:

– Долли! Мне не хочется говорить про это (с. 242).

И ее привычка щуриться , замеченная Долли, вдруг получает словесную форму:

– Долли! ты говоришь, что я мрачно смотрю. Ты не можешь понимать. Это слишком ужасно. Я стараюсь вовсе не смотреть.

И Анна открывает Долли, что при мысли о своем положении она уже не засыпает без морфина.

После ухода Долли Анна, действительно, выпила дозу морфина и «с успокоенным и веселым духом пошла в спальню» (с. 244). В спальне Вронский ищет следов разговора Анны с Долли, он смотрит вопросительно на нее, но «в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем , он ничего не нашел» (с. 244). Между Анной и Вронским уже произошло серьезное разобщение, Вронский не знает ни о решении Анны не иметь детей, ни о ее употреблении морфина.

На этом фоне созидательный проект Вронского – больница (без родильного отделения) – приобретает символический смысл. И имя самой усадьбы ( Воздеиженское от праздника Воздвижения Креста Господня) также участвует в этой символизации. Совместная жизнь Анны и Вронского становится со временем все мучительнее, молчанием о «самом главном» воздвигается обоими «крест».

Раздражение Анны общественными обязанностями Вронского и его отъездами из дома выражается также репликой, которая приобретает в контексте романа особое значение.

[Анна] – Алексей теперь здесь шесть месяцев, и он уж член, кажется, пяти или шести разных общественных учреждений – попечительство, судья, гласный, присяжный, конской что-то. Du train que cela va все время уйдет на это. […]

Долли поняла, что с этим вопросом об общественной деятельности связывалась какая-то интимная ссора между Анной и Вронским (ч. 6. гл. 22, т. 9: 235).

Французское выражение (du train que cela va) со значением «таким образом жизни», т. е. «быстрым, занятым», вдруг вызывает в памяти «поезд железной дороги» (train), – и слова Анны становятся предзнаменованием.

Железо преобладает и в последних впечатлениях Анны от Москвы. Анна выезжает из дома, чтобы посетить Облонских, перед тем как она окончательно покидает город:

Погода была ясная. Все утро шел частый, мелкий дождик, и теперь недавно прояснило. Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой, колеса и кожи, медь и жесть экипажей – все ярко блестело на майском солнце (ч. 7, гл. 28, т. 9: 375).

А в ночь перед последним днем Анна видит свой кошмарный сон [9] О сновидении Анны, см. следующую главу «Сон Анны – окно в роман». :

Старичок с взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом , приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и составляло его ужас), чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее внимания , но делает это какое-то страшное дело в железе над нею (ч. 7, гл. 26, т. 9: 370).

Анна уже под властью некой силы, которая сильнее ее, она скоро сядет в поезд, который понесет ее к роковому месту. Знаменательно, что в том поезде она вдруг слышит знакомую ей фразу – фразу, которую она сама использовала как аргумент при «решении» сложного вопроса о рождении будущих детей. Дама, которая сидит напротив нее, произносит в ходе разговора с мужем:

– На то дан человеку разум , чтобы избавиться от того, что его беспокоит (ч. 7, гл. 31, т. 9: 386).

Эти слова попадают в душу Анны, которая мысленно повторяет:

Избавиться от того, что беспокоит… Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум , чтоб избавиться; стало быть, надо избавиться (с. 386).

Три раза повторенное слово избавиться действует в сознании Анны как указание, «что делать». Когда она вскоре оказывается на станции Обираловка и получает краткую (и, как ей кажется, холодную) записку от Вронского, она в растерянности не знает, куда идти. Зачем-то она продолжает идти по платформе и подходит к ее краю именно в момент приближения товарного поезда.

Она смотрела на низ вагонов, на винты и цепи и на высокие чугунные колеса медленно катившегося первого вагона. […] «Туда! – говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углем песок, которым были засыпаны шпалы, – туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя» (ч. 7, гл. 31, т. 9: 388).

Таким образом « железная судьба» Анны, явленная во множестве деталей и ситуаций романа, окончательно воплощается в «чугунном колесе».

Довершает «железную тему» последнее предсмертное видение Анны из ее кошмарного сна:

«Господи, прости мне все!» – проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом (ч. 7, гл. 31, т. 9: 389).

В своей работе Культура и взрыв Ю. М. Лотман говорит о сне как о «семиотическом зеркале», в котором «каждый видит отражение своего языка»:

Основная особенность этого языка в его огромной неопределенности. Это делает его удобным для передачи константных сообщений и чрезвычайно приспособленным к изобретению новой информации. Сон воспринимался как сообщение от таинственного другого, хотя на самом деле он – информационно свободный «текст ради текста» (Лотман 1992: 222).