Дмитрий Краснянский - Комментарии к материалистическому пониманию истории

Здесь мы обнаруживаем Маркса – гуманиста, Маркса – моралиста 49, Маркса – революционера, но не обнаруживаем Маркса – материалиста. В лучшем случае, здесь речь может идти лишь об эволюции Маркса в направлении материализма, да и то, скорее, фейербаховс-кого типа, хотя идеализм Гегеля и сказывается во множестве строчек. Достаточно заглянуть на другую страницу той же работы: «Оружие критики не может, конечно, заменить критики оружием, материальная сила должна быть опрокинута материальной же силой; но и теория становится материальной силой, как только она овладевает массами». 50Воспринимать этот фрагмент, по примеру некоторых, как свидетельство материализма молодого Маркса совершенно невозможно. В тот момент он – идеалист, но не дурак: против материального оружия необходимо материальное оружие. Даже такой идеалист как Фихте не стал бы возражать против этого – призывая к восстанию против Наполеона, он не предлагал вооружить немецких солдат томиками «Наукоучения». Но что мы видим четко: Маркс совершенно в духе Гегеля размышляет об активности идеи по отношению к действительности. В другом месте он замечает: «Дело в том, что революции нуждаются в пассивном элементе, в материальной основе» 51.

Материальная основа – пассивный элемент! Здесь нет, не только исторического материализма, но и просто материализма. Хотя в целом в работе проглядывается движение именно в этом направлении.

Итак, теории исторического материализма у молодого Маркса ещё нет, а коммунистическая программа уже есть. И когда впоследствии возникает теория исторического материализма, которая в итоге строго научно доказывает истинность коммунистической программы, то можно было бы лишь счастливо изумиться такому чудесному совпадению и поразиться гениальной прозорливости Маркса, если бы подобное же чудесное совпадение мы не наблюдали бы в сотнях примерах систем, которые сам марксизм квалифицирует как совершенно утопические.

Это весьма подозрительное совпадение научной теории и ценностной программы требует весьма детальной подгонки. Поскольку ценностная программа такой подгонке не поддается – она коренится в глубине экзистенции мыслителя и окрашена в мощные положительные эмоциональные тона, – постольку жертвой оказывается в итоге научная теория.

Таким образом, мы убеждены, что теория материалистического понимания истории содержит в себе ряд искажений, вызванных мощным давлением моральной и социально-политической позиции К. Маркса. Моральные компоненты этой позиции мы намерены обсудить в другом разделе, здесь же рассмотрим идею прогресса как одну из ключевых для его социально-политической программы.

Идея прогресса вызывает у многих социальных теоретиков XX века серьезные сомнения. Для других же идея прогресса столь очевидна, что они подчас даже не могут представить себе, как можно в ней усомниться. Это выражается хотя бы в том, что многократно используя понятие прогресс, они не находят места для анализа этого понятия в обширных отделах своих книг, посвященных используемому категориальному аппарату. И в этой очевидности они не одиноки. Поговорите на эту тему с любым среднестатистическим представителем современного общества, и он авторитетно вам подтвердит, что прогресс есть, поскольку раньше люди ходили в шкурах и с дубинами в руках, которыми забивали себе подобных и мамонтов, а сейчас – уже совсем другое дело. Человек же не лишенный образования добавит: «Цивилизация!»

И, тем не менее, идея прогресса – идея достаточно новая. Мысль о том, что развитие человеческого общества есть восхождение от низшего к высшему, возникла лишь на стадии четко обозначившегося индустриального общества и, прежде всего, европейского индустриального общества (что, впрочем, одно и тоже).

Мысль доиндустриальных обществ, в той мере, в какой она была способна возвыситься до идеи истории, неуклонно тяготела к циклизму. Поскольку же эта мысль возникала на стадии уже длительного существования цивилизации, мыслители с грустью констатировали, что они живут в эпоху упадка. При этом подразумевалось, что чем древнее, то есть ближе к началу цикла, тем лучше. 52На этом фоне несколько особняком стоит христианство со своей линейной концепцией общества. Но если вдуматься, то эта концепция есть всё та же реформированная идея циклизма. Просто речь идет не о серии циклов, а об одном цикле. Причем в начале цикла мы наблюдаем совершенное состояние мира, а в конце – его крах и обретение нового совершенного состояния. По идее это совершенное состояние могло бы выступить новой исходной точкой следующего цикла, но оно столь ценно, что просто нет никакого смысла говорить о том, что могло бы быть после него. Ценность этого состояния столь высока, что христианское сознание даже не могло вместить в себя мысль, в виде допущения, что оно может быть омрачено каким-либо последующим упадком.

Этот христианский взгляд на историю господствовал в умах европейцев почти на протяжении полутора тысяч лет. Но в XVI–XVII вв. идеологическое давление христианства ослабевает, и ряд мыслителей, таких как Д. Вико, Ф. Патрици, Н. Макиавелли возвращаются к традиционной циклической концепции истории. Хотя, многие из них не отрицают и христианскую концепцию истории. В некотором роде, можно говорить о том, что христианское понимание истории как линейного процесса не отвергается европейской мыслью, но уходит в фон с тем, чтобы в последующем принять участие в формировании идеи прогресса.

Тем временем в обществе совершаются важнейшие процессы, бурно развивается торговля и промышленность, разлагаются древние институты, и Европа стремительно втягивается в эпоху капитализма. Это движение сопровождается великими географическими открытиями и созданием колоний в землях, населенных первобытными племенами.

Столь бурное и масштабное освоение этих земель сталкивает представителей европейской мысли с социальным и культурным «контр-Я». Если до этого момента европейцы имели дело преимущественно с представителями других цивилизаций, то отныне им открывается огромный мир первобытного общества. Возникает настоятельная потребность осмыслить дистанцию между этим обществом и европейской цивилизацией. В XVII в. возникает широко используемое прилагательное «цивилизованный». Состояние «цивилизованности» противопоставляется состоянию «дикости». Причем, с самого начала это противопоставление обладает глубоко оценочным характером. Так вновь в европейской мысли получает широкое распространение представление о линейном характере развития человеческого общества. Хотя оно и омрачается сомнениями некоторых в способности «диких» племен вообще развиваться. Но впрочем, эти сомнения обычно вызывались меркантильными интересами – низведя «дикарей» до уровня «животных», можно было получить моральное право на их безжалостную эксплуатацию.