Владимир Бутромеев - Подлинная история времени без ложных вымыслов Стивена Хокинга. Что такое время. Что такое национальная идея

Написанное Смирновским незатейливое упражнение для гимназистов младших классов сложилось в краткое высказывание, всеохватывающий афоризм (так все те же древние греки называли меткое, совершенно законченное и самодостаточное определение). Его, этот неожиданный, непреднамеренный, но истинно справедливый афоризм писатель В. Набоков поставил эпиграфом к одному из своих невразумительно длинных романов, в которых, во всех вместе взятых, он так и не смог сказать больше немногословно точного Смирновского, хотя и знакомился по его грамматике с русским языком, впоследствии Набокову не понадобившимся. И тем не менее мысль – не рожденная Смирновским, а только им сформулированная кратко, точно и доходчиво, вышла за пределы гимназического учебника.

Еще древние греки поняли, что человеку дано знать, что он смертен, но не дано знать ни время смерти, ни ее вид, то есть никто не может знать, когда он умрет и как.

Смерть возможна в один из периодов жизни, а их всего несколько: бессознательное детство, сознательное детство, отрочество, юность, зрелость, деятельная старость, бездеятельная, но осознанная старость и бессознательная старость. Точнее время смерти определяется годом жизни, человек может умереть в любой из годов в промежутке 1 – 158.

Видов смерти много. Есть несколько обычных и распространенных: от болезни, от старости, от голода и на войне. Есть и экзотические и нелепые – от неловкой попытки проглотить кусок пищи до попытки распилить электропилой противотанковую мину, чтобы достать из нее взрывчатое вещество для браконьерской рыбалки.

Смерть неизбежна. От нее не уйдешь, не убежишь, не спрячешься. Это очевидно, как и то, что дуб – дерево, а роза – цветок, олень – животное, воробей – птица, а Россия – наше отечество.

И тем не менее люди в большинстве своем, зная и догадываясь о том, что они смертны, пытаются обмануть себя. А когда не спасает первый самообман, заключающийся в том, что, мол, умирают другие, а не я, а раз умираю не я, а другие, то, значит, я не умру и буду жить всегда, тогда человек прибегает ко второму самообману – их, этих самообманов, опирающихся хотя бы на какие-то, казалось бы разумные посылки, и всего-то три.

Прочих, основанных на очевидной глупости, чуть больше, но тоже немного.

Второй самообман заключается в убеждении, что я не умру, потому что после смерти буду жить в своих детях и внуках. Дети и внуки наше продолжение, как бы наше повторение, они останутся после того, как мы все-таки покинем этот мир. А раз они остаются после меня, то, значит, я не умру, а продолжусь в них.

Ведь дети так похожи на родителей. Иной раз просто поразительная копия. Такие же лица, фигура и даже форма ногтей на пальцах и линии на ладонях рук, а иногда даже такие, как и у родителей, черты характера, такие же жесты и мимика. А если не совсем похожи в целом, то, присмотревшись, легко заметить – глаза-то совсем как у мамы, а ухо – совсем как у отца.

Второй самообман намного сильнее первого. На него больше надежд. Я не умру, не исчезну бесследно и навсегда, потому что я – часть извечной, магической, почти осязаемой цепи – прадеды и деды, отцы, я, мои дети, внуки, правнуки.

Эта цепь тянется из темных глубин прошлого, из ночных звездных бездн и пространств, уходит в неведомое будущее, и я одно из звеньев этой цепи, она непрерывна, вечна, а значит, я не умру, не исчезну, останусь в своих детях, нужно только вырастить их, дождаться внуков, а еще лучше правнуков – да это очевидно: цепь непрерывна, и я – звено этой цепи, а следовательно, не умру.

Но все-таки это самообман и не более того.

Первый самообман разрушается сам собою, на подсознательном уровне, исчезает, как легкий туман, скрывавший утром кусты и деревья на опушке дремучего леса, в который страшно входить, но входить придется. Туман рассеивается и ты видишь, что дорога ведет туда – в неведомую, страшную чащу, из которой никто никогда не возвращался.

Второй самообман сильнее. Ведь дети, мои дети, мое продолжение, вот они, рядом, люди умирают, а дети их остаются, продолжают тех, кто их родил, продолжусь и я в своих детях.

Но стоит задуматься и тут же возникают сомнения.

Вот он я. Вот моя жизнь, мир, в котором я живу, круг моих интересов, мои мысли, надежды, стремления. Что в моей жизни от моего отца? Кроме черт лица, кроме сходных интонаций голоса, походки? Нетрудно припомнить жизнь отца и сразу становится ясно – это была другая жизнь, отец жил и прожил свою жизнь, совсем на мою жизнь не похожую. А моя жизнь совершенно иная, она моя, по сути своей совершенно ничего общего с жизнью моего отца не имеющая.

Продолжается ли мой отец во мне? В моей жизни – кроме воспоминаний о нем? Есть ли он во мне?

Нет, во мне есть только я. Это очевидно при здравом размышлении. Как бы я ни был похож на отца, на мать и даже, если я продолжаю дело отца – я это я, только я, во мне нет никого, кроме меня.

Следовательно, как и мой отец не переселился в меня и не продолжает свою жизнь во мне, так и я не продолжусь в своих детях. Они похожи на меня, но у них своя жизнь. Это не мешает мне любить их, радоваться их успехам, огорчаться их неудачами, хотеть, чтобы они были счастливы, видеть в них смысл жизни – но только при своей жизни, а никак не после своей смерти.

Для того чтобы понять тщетность второго самообмана, нужно думать, размышлять, что делают не все и что не всем присуще, да и не всем под силу. Второй самообман разрушается не сам, его довольно трудно разоблачить, да и этого не нужно делать. Он дает возможность людям жить поколениями, родственно связанными между собой, и находить смысл в продолжении младшим поколением старших поколений и в поддержке старшими поколениями младших поколений, приходящих им на смену.

Это как бы позволяет дать понятный ответ на вопрос зачем живет человек в этом мире, на этой земле и даже сформулировать этот ответ в виде афоризма. Человек живет, чтобы построить дом, посадить дерево и родить сына.

И вот позади не отягощенное никакими смыслами детство, наивная, торопливая, беззаботная юность, и даже зрелость с ее заботами и приобретенным опытом. И дом уже построен, и сын вырос, и дерево у калитки или рядом с самим домом широко раскинуло крепкие ветви.

И дом, и дерево, и сын останутся после меня, а раз останутся они, созданные мною, то, значит, останется и память обо мне – то есть я не исчезну, а останусь, не умру. В этом и есть смысл, поэтому я строил дом, сажал дерево, рожал сына – чтобы остаться, не исчезнуть бесследно, не умереть, чтобы обо мне помнили и сын, и его дети, мои внуки.

Значит, мое бессмертие в памяти обо мне.

Но надолго ли? Ведь я всю жизнь помню о своих отце и матери после их смерти, и о дедушках и бабушках – помню, а вот прадедушек, которых ни разу не видел… Имя одного из прадедушек я знаю и помню, имя второго прадедушки даже не знаю. А тех, кто был их отцами тем более не знаю, не помню, не могу помнить. Значит, память и обо мне в моих детях, внуках, правнуках не вечна, коротка.