Эдуард Баталов - Проблема демократии в американской политической мысли ХХ века

Таким образом, обнаруживалась скандальная ситуация: выяснялось, что в «демократических» странах начала второй половины XX века, включая США, никакой демократии как власти демоса, о которой говорили «классические теории», на самом деле не существует. Что оставалось делать в сложившейся ситуации? Одно из двух: либо констатировать смерть демократии как таковой, ее несовместимость с условиями времени и существование в Америке и Европе каких угодно, но только не демократических, или – в лучшем случае – полудемократических режимов; либо призвать к изменению ситуации и созданию условий, позволяющих демосу обрести необходимые для властвования качества, а в конечном итоге и саму власть. Впрочем, был еще и третий путь. По нему и пошли «ревизионисты» во главе с Шумпетером.

Автор «Капитализма, социализма и демократии» не верил в демос. Но он не хотел, да и не мог публично хоронить «демократию». Напротив, он хотел ее «спасти»! И он сделал это путем редукции содержания демократии до практиковавшейся в Америке и ряде других западных стран процедуры ( метода ) конкурентного избрания «компетентных лидеров» и признания этой процедуры сутью и основным содержанием демократии [323].

Как писал в 1991 году Сэмюэль Хантингтон, принявший на вооружение «ревизионистскую» теорию, «в своем новаторском исследовании “Капитализм, социализм и демократия” Шумпетер вскрыл недостатки “классической теории демократии”, определявшей последнюю в таких выражениях, как “воля народа” (источник [власти]) и “общее благо” (цель [власти]). Успешно развенчав подобный подход, он выдвинул “другую теорию демократии”. “Демократический метод, – писал он, – это такое институциональное устройство для принятия политических решений, при котором отдельные индивиды обретают власть принимать решения в результате конкурентной борьбы за голоса людей”» [324].

«Ревизионисты» обвиняли классиков» в том, что те не делают необходимых различий между нормативными спекуляциями и научными эмпирическими исследованиями, то есть, проще говоря, между идеалом и реальностью, и судят о наличии или отсутствии демократии по степени соответствия реального положения вещей умозрительному идеалу, сформулированному классической теорией. Отсюда и призывы как можно скорее расстаться с последним.

Одним из первых, кто выступил с таким призывом (на упомянутой выше Вашингтонской конференции), был крупный историк Луис Харц, автор известной в научных кругах книги «Либеральная традиция в Америке». Пессимистические оценки реального состояния демократии, говорил он в своем докладе «Демократия: образ и реальность», вызваны тем, что «мы отождествляем [демократическую] систему с теорией, как если бы мы действительно жили старым джефферсоновским образом демократии, который мы лелеем, и потому когда мы сталкиваемся с практикой, приводящей демократию в действие, то с ужасом обнаруживаем, что демократия рушится» [325]. Но это, успокаивал Харц, обманчивое чувство, фиксирующее не кризис демократии, а состояние нашего сознания. «…Внутренний “кризис демократии”… – скорее агония разума, нежели реального мира» [326].

О том, что классический образ демократии – «индивидуалистический, эгалитаристский образ прямого народного контроля на основе рационального соглашения и действия» [327], уже не соответствует реальности, говорили в своих выступлениях и другие участники Вашингтонской конференции. Признавая, что классические теории демократии были мощным оружием в борьбе против феодализма и монархии, они сходились в том, что «демократия, фактически существующая в массовых обществах, не может выполнить обещаний, содержавшихся в прежнем образе [демократии]» [328]. Поэтому требуется создать «новый образ» демократического общества, отвечающий реальностям новой эпохи. Это тем более важно, настаивали участники конференции, в условиях борьбы «против мирового коммунизма с его революционным elan и утопическими обещаниями» [329].

«Ревизионисты» полагали, что современная теория демократии должна являть собой систему эмпирически верифицируемых пропозиций, имеющих целью предсказание поведения операционально определяемых переменных и быть свободна от ценностных суждений. Это была типично бихевиоралистская позиция, чего «ревизионисты», собственно, и не скрывали и что отражало дух времени.

Как и следовало ожидать, «ревизионисты» попали под огонь критики – причем сразу с двух сторон: со стороны приверженцев «классической теории демократии» (они не переводились в Америке никогда) и со стороны сторонников так называемой партиципаторной демократии, ратовавшей, о чем свидетельствует ее название, за активное и широкое участие граждан в политико-властном процессе. «Ревизионистов» упрекали – и не без оснований – в редукции демократического процесса до верифицируемых переменных, которая уничтожала демократический идеал как таковой, а значит, устраняла и горизонт развития демократии; пессимистическом и статичном взгляде на человеческую природу; необоснованном отождествлении демократии с одним – а именно процедурным – ее элементом, презрительном отношении к основной массе граждан и т. п.

Но были и чисто политические – и тоже не лишенные оснований – упреки. Критики «ревизионистов», конечно же, разглядели трюк (мы говорили о нем выше), с помощью которого те спасали существующий строй, отождествляя демократию со сложившейся в Соединенных Штатах системой политических отношений. А поскольку, по мнению этих критиков, реальная власть в Америке находится в руках элиты, то «ревизионистские» концепции демократии квалифицировалась одновременно и как апология демократии для элиты. Апология скрытая, ибо в отличие от некоторых стран Европы, где еще в первой половине XX века проповедовались (и принимались частью общества) откровенно элитистские теории власти (Моска, Парето, Михельс, Ортега-и-Гассет), открыто пропагандировать власть элиты (пусть и элиты «из народа») в Америке было труднее, хотя и в США, как увидим далее, имелись свои элитисты.

Если верить Хантингтону, дебаты между «ревизионистами» и их критиками «к 1970-м гг… закончились и Шумпетер победил. Теоретики все чаще стали проводить различие между рационалистическими, утопическими и идеалистическими определениями демократии, с одной стороны, и эмпирическими, дескриптивными, институциональными, процедурными – с другой, приходя к выводу, что лишь второй тип определений обеспечивает аналитическую точность и эмпирическую референтность, делающие понятие пригодным к использованию. Широкие дискуссии о нормативной теории резко сократились, по крайней мере, в американских научных кругах, и на смену им пришли попытки понять природу демократических институтов, механизм их функционирования, причины их расцвета и гибели. Стало превалировать стремление к тому, чтобы в слове “демократия” было меньше лозунговости и больше здравого смысла» [330].