Генри Киссинджер - О Китае

Когда коммунистическая партия взяла власть в свои руки в 1949 году, огромные части территории оказались оторваны от исторической китайской империи, в частности Тибет, часть Синьцзяна, часть Монголии и пограничные районы Бирмы. Советский Союз сохранял сферу влияния на северо-востоке, включая оккупационные войска и флот в стратегически расположенном районе Люйшуньского залива. Мао, как и несколько сотен основателей династий до него, претендовал на границы Китая в максимальных пределах, установленных империей за всю историю ее существования. В отношении территорий, которые Мао рассматривал как часть Китая на протяжении его истории – Тайваня, Тибета, Синьцзяна, Монголии, пограничных районов Гималайских гор или на севере, – он применял юридические принципы внутренней политики: и здесь он был непримирим; он стремился установить китайское правление и в целом преуспел в этом деле. Сразу после окончания гражданской войны Мао занялся возвращением таких отторгнутых районов, как Синьцзян, Внутренняя Монголия и в конечном счете Тибет. В данном контексте проблему Тайваня можно отнести не столько к проблеме проверки на прочность коммунистической идеологии, сколько к категории требования уважать китайскую историю. Даже когда он воздерживался от применения военных методов, Мао всегда выдвигал претензии на территории, уступленные по «неравноправным договорам» в XIX веке – например, притязания на территории, утерянные на российском Дальнем Востоке в ходе урегулирования в 1860 и 1895 годах.

Отдавая дань уважения остальному миру, Мао выдвигал особый стиль, заменявший идеологическую воинственность и психологическое восприятие физической силы. Он состоял из смеси китаецентристских воззрений на мир, примеси мировой революции и дипломатии, использующей китайскую традицию манипулирования варварами, при этом большое внимание уделялось тщательному планированию и психологическому подавлению другой стороны.

Мао избегал того, что западные дипломаты называли здравым смыслом, то есть, чтобы восстановиться от десятилетий потрясений, Китаю следует примириться с крупными державами. Он не хотел подавать ни малейшего признака слабости, выбирал демонстративное неповиновение и не шел на примирение, избегая контактов с западными странами после образования Китайской Народной Республики.

Чжоу Эньлай, первый министр иностранных дел КНР, обобщил такой подход замкнутости в ряде своих высказываний. Новый Китай не может просто влиться в существующие дипломатические отношения. Он создаст «отдельную кухню». Отношения с новым режимом будут обсуждаться на переговорах в каждом конкретном случае. Новый Китай «уберет чисто дом перед тем, как пригласить гостей» – другими словами, освободится от длительного колониального влияния, перед тем как установить дипломатические отношения с западными «империалистическими» странами. Он использует свое влияние для «объединения народов мира» – другими словами, для поддержания революции в развивающемся мире [150] Zhang Baijia, «Zhou Enlai – The Shaper and Founder of China's Diplomacy», in Michael H. Hunt and Niu Jun, eds., Toward a History of Chinese Communist Foreign Relations, 1920s – 1960s: Personalities and Interpretive Approaches (Washington, D.C.: Woodrow Wilson International Center for Scholars, Asia Program, 1992), 77. .

Сторонники традиционализма в дипломатии отвергли бы такой способ бросать вызов с позиций стороннего наблюдателя как практически неосуществимый. Но Мао верил в объективное влияние идеологических и превыше всего психологических факторов. Он предложил установить психологический паритет со сверхдержавами путем расчетливого пренебрежения к их военным возможностям.

Одной из классических историй китайской традиции в стратегическом плане была «Стратагема пустого города» Чжугэ Ляна из романа «Троецарствие». В нем командующий видит приближающуюся армию, намного превосходящую его собственную. Поскольку сопротивление неизбежно приведет к уничтожению, а капитуляция лишит контроля над будущим развитием, командующий прибегает к военной уловке. Он открывает ворота своего города, садится в позу отдыхающего за игрой на лютне, а за его спиной идет обычная жизнь без каких-либо признаков паники или озабоченности как бы пустого – без армии и солдат – города. Генерал вторгшейся армии расценивает хладнокровие командующего как признак наличия скрытых резервов, останавливает свое наступление и отходит.

В показном безразличии Мао к угрозам ядерной войны, несомненно, прослеживается та же давняя традиция. С самого своего основания Китайской Народной Республике приходилось маневрировать в рамках взаимоотношений в «треугольнике» с двумя сверхдержавами, каждая из которых сама по себе могла представлять огромную угрозу, а вместе они были в состоянии раздавить Китай. Мао относился к сложившейся ситуации так, словно ее не существовало. Он утверждал, что защищен от ядерных угроз; действительно, он выработал такую общественную позицию для себя как руководителя, способного отдать в жертву сотни миллионов и даже приветствующего этот шаг как залог более скорой победы коммунистической идеологии. Трудно однозначно утверждать, верил ли сам Мао в собственные заявления по вопросам ядерной войны. Но он явно преуспел в том, чтобы убедить большинство в мире в том, что он именно это и имел в виду, – вряд ли кто-то захотел бы проверить его заявления на достоверность. (Конечно, в случае с Китаем город не был полностью «пустым». Китай в итоге сам стал обладать ядерным оружием, хотя и намного меньшим по количеству по сравнению с арсеналами Советского Союза или Соединенных Штатов.)

Мао умело использовал старинные традиции китайского искусства управления государством для достижения долгосрочных целей с позиций относительной слабости. Столетиями китайские государственные деятели заманивали «варваров» в сети отношений, когда их загоняли в угол и старательно сохраняли видимость политического превосходства над ними посредством дипломатических манипуляций. С самого начала существования Китайской Народной Республики Китай играл в мире роль, фактически превосходившую его реальные силы. Яростно защищая собственные определения национального достоинства, Китайская Народная Республика стала влиятельной силой в Движении неприсоединения – группировке новых освободившихся стран, ищущих свое место между двумя сверхдержавами. Китай позиционировал себя как великую державу, с которой не следует шутить, одновременно он пересматривал свою самоидентификацию внутри страны и бросал вызов ядерным державам на дипломатическом фронте, делая все это иногда параллельно, иногда последовательно.

Следуя повестке дня такой внешней политики, Мао Цзэдун больше опирался на Сунь-цзы, чем на Ленина. Его вдохновляли произведения китайской классики, а китайскими традициями он откровенно пренебрегал. Разбирая инициативы внешней политики, он в меньшей степени опирался на марксистское учение, больше прибегая к традиционным китайским произведениям: конфуцианским текстам, каноническим книгам «Двадцать четыре истории», описывающим взлеты и падения императорских династий Китая; к Сунь-цзы, роману «Троецарствие» и другим книгам о войнах и стратегии; приключенческим историям и произведениям о восстаниях типа романа «Речные заводи»; к роману о любви и изысканных интригах под названием «Сон в красном тереме», который Мао, по его словам, перечитывал пять раз [151] Charles Hill, Grand Strategies: Literature, Statecraft, and World Order (New Haven: Yale University Press, 2010), 2. . Вторя традиционным конфуцианским ученым-чиновникам и обличая их как угнетателей и паразитов, Мао сочинял и стихи, и философские эссе, чрезвычайно гордясь своей нетрадиционной каллиграфией. Литературные и художественные опыты Мао не служили неким убежищем от его политических трудов, а входили в них неотъемлемой частью. Когда Мао после 33 лет отсутствия вернулся в свою деревню в 1959 году, он написал стихотворение, вдохновившись не марксизмом или материализмом, а испытав романтический порыв: