Андрей Кураев - «Мастер и Маргарита»: За Христа или против? 3-е издание

Тут произошло разминовение минут и интересов: Воланду мастер уже нужен, а Берлиозам – еще нет.

Структура булгаковского романа сложна. Это роман в романе. «Пилатовы» главы существуют не автономно, а в рамках большего произведения. Так кто из персонажей «московских» глав является автором глав «ершалаимских»?

Точно ли, что среди персонажей большого, «московского», романа именно и только мастер является автором романа о Пилате?

Да, перо – его. Подбор слов – его. А чей «сценарий»? Замысел? Идея?

Может, кто-то из персонажей большого романа, имеющих влияние на мастера, заинтересован в том, чтобы Иисус выглядел как Иешуа?

Трижды и тремя разными способами вводится Пилатова линия в текст «московского» романа.

Сначала как прямая речь самого Воланда.

Затем как сон Иванушки.

И наконец, как чтение Маргаритой рукописи мастера.

При этом стилистически, сюжетно, идейно текст из всех трех источников оказывается поразительно единым.

Кто может контролировать все три этих источника?

Если роман есть произведение только мастера, то лишаются ответов два вопроса: 1) откуда Воланд мог знать роман московского писателя, с которым он якобы даже и не был знаком в первый день своего пребывания в столице СССР? 2) как роман мастера мог войти в сон Ивана Бездомного?

Иванушка точно не мог контролировать ни рукопись мастера, ни речь Воланда.

Но мир снов, наваждений и теней – это родной мир Воланда. Только Воланд имеет достаточно сил для того, чтобы воспользоваться всеми тремя вратами.

Лидия Яновская тут согласится со мной: «Предрассветный сон Ивана в лечебнице – сон, продолжающий рассказ Воланда и, вероятно, посланный Воландом Ивану в ответ на горячую его, Ивана, мольбу. (“– Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, – попросил Иван, – умоляю (здесь и далее курсив Л. Я. – Примеч. ред. ), я хочу знать.

– Ах нет, нет, – болезненно дернувшись, ответил гость, – я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших сделал бы это лучше меня” )» 112.

Значит, он и есть подлинный источник этой антиевангельской версии евангельских событий.

Да и тот факт, что эпиграф булгаковского романа относится именно и только к Воланду, показывает, в ком именно Булгаков видит главного персонажа своего повествования.

Роман Булгакова – и в самом деле о «черном богослове». И в семейных дневниках эта рукопись чаще всего называется «роман о дьяволе». И в обращении к «Правительству СССР» от 28 марта 1930 года Булгаков называет свой труд «роман о дьяволе».

О том, что Воланд изначально вдохновляет мастера в его творчестве, о несамостоятельности работы мастера над своим романом говорит многое.

Во-первых, то, что у мастера нет своего личного имени. Позволю высказать предположение, что слово мастер нужно прочитать на иврите. В еврейском языке оно имеет значение «закрытие», причем у пророка Исайи (53:3) это слово означает «предмет для закрытия нами своего лица» 113. У Булгакова «мастер» – это замена имени, отказ от имени. Имя не нужно, когда жизнь человека (персонажа) сводится к некоей одной важнейшей его функции. Человек растворяется в этой функции. И по ходу булгаковского повествования мастер растворяется в написанном им романе и в своей зависимости от Воланда.

Во-вторых, то, что рассказ о Пилате начинается до появления мастера на арене «московского» романа и продолжается уже после того, как мастер сжег свой роман. Кто же начинает и кто завершает? Воланд 114. В редакции 1934 года Фиелло (позже он станет Азазелло), останавливая уходящую Маргариту, цитирует роман ее возлюбленного: «И вот когда туча накрыла половину Ершалаима и пальмы тревожно закачали…» Значит, текст хорошо знаком как «знатному иностранцу», так и его свите. Кстати, в этой редакции в больнице именно Воланд, а не мастер рассказывает Иванушке историю Иешуа.

Причем Воланд презентует этот рассказ на правах «очевидца».

«– Это так, – ответил Берлиоз, – но боюсь, что никто не может подтвердить, что и то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле.

– О нет! Это может кто подтвердить! – начиная говорить ломаным языком, чрезвычайно уверенно ответил профессор…

– Дело в том… что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте…» (гл. 3).

Мастер – «гадает» 115, Воланд – видит: «…я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата». То же говорит Мефистофель Фаусту: «Так говорите вы. Но я, который был при этом, скажу другое» (Фауст 2, 153).

Мастер отсылает Ивана за продолжением к Воланду. «—Ах нет, нет, – болезненно дернувшись, ответил гость, – я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания» (гл. 13). Воланду же ни к чему ссылка на мастера.

Воланд отрекается от авторства. Он – просто «консультант» (23 раза в тексте романа Воланд именуется так, тогда как мессиром – 65 раз). Кого же он консультирует?

Да и сам Воланд намекает на то, что одна вполне конкретная рукопись интересует его и что именно этот интерес и завлек его в Москву: «Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века, так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я – единственный в мире специалист» (гл. 1).

Объяснение весьма интересное. Герберт Аврилакский (Герберт Орильякский, Gerbert d’Aurillac) – это римский папа Сильвестр II (999–1003). Еще не будучи папой, он изучал у арабских ученых математику. Он был первым ученым, который познакомил европейцев с арабскими цифрами. Его подозревали в занятиях магией, но вряд ли эти обвинения были основательны – иначе он не был бы избран на папский престол. Тем не менее фигура Сильвестра стала одним из прототипов легенды о докторе Фаусте. Легенда гласила, что Герберт уговорил дочь мавританского учителя, у которого он учился, похитить магическую книгу ее отца. С помощью этой книги он вызвал дьявола, а уж дьявол сделал его папой и всегда сопровождал его в образе черного лохматого пса 116. Герберту также приписывали владение искусством изготовления терафима – говорящей мертвой головы (ср. беседу Воланда с головой Берлиоза).

В подвалах дома Пашкова Воланд замечен не был. С текстами Герберта вроде бы мы его тоже не видим. Неужели соврал? Нет. Лишаем слова Воланда чрезмерной конкретики и получаем: Воланда интересует некая рукопись, написанная неким Фаустом и хранящаяся в некоем московском подвале. А в таком виде это ложь? Нет!

Воланд и в самом деле прибыл в Москву для знакомства с рукописью одного из Фаустов. Но называя имя первого литературного Фауста 117, он имеет в виду последнего – мастера. Вот с его рукописью он и в самом деле познакомился. И о ее существовании он знал все же с самого начала…