Эдуард Володарский - Негодяй

— На него позавчера напали хулиганы и зверски избили, — дрогнувшим голосом произнесла медсестра.

— Какой ужас!

— Шпана какая-то. Так избили, что вызвали «скорую». Сломаны три ребра и сотрясение мозга. Прямо не люди, а звери. Я бы таких просто стреляла, как бешеных собак!

Виктор смотрел в сторону, слушал со скучающим видом.

— Какой ужас, — повторила Татьяна. — Боже мой, какие негодяи… Их поймали?

— Где там! Напали, так темно уже было. Избили и разбежались.

— А навестить Андрея Степановича нельзя?

— К нему не пускают. Состояние еще пока плохое.

— Понимаю, понимаю… — шептала Татьяна.

Они вышли из клиники, сели в машину. Поехали. Виктор опустил боковое стекло, закурил. Татьяна покосилась на него:

— С кем ты позавчера дрался?

— Какое это имеет значение? — поморщился он.

Татьяна некоторое время молча вела машину, и вдруг ее поразила простая, ясная мысль, и она от неожиданности резко надавила на педаль тормоза. Раздался скрежет и визг, Виктора бросило вперед, и он сильно ударился лбом о ветровое стекло.

— С ума сошла, что ли? — Он потирал ушибленный лоб.

— Так это… ты? Это ты избил Андрея Степановича? Со своими подонками-дружками? — тихо спросила Татьяна, и ей сделалось страшно.

— Ну, я… А что? — он зло посмотрел на нее.

— К-как что? Как что-о?!

— Ладно, кончай. Сама же говорила, что он тебе отвратителен. Тебе мало, что он издевался над тобой, как садист! Может, тебе понравилось?!

— Ты… ты не только негодяй, ты… жалкий трус! Ничтожество! Ты испугался, что тебе придется говорить и слушать о себе правду! Испугался!

— Ладно, испугался! Мне эти испуги до лампочки! Я не желаю, чтобы… всякие проходимцы копались в моей душе! С меня родной мамы хватает! Учителей! Милиционеров! Достаточно, выше крыши! — почти закричал он со злостью и ненавистью.

И тогда Татьяна ударила его по щеке.

— Когда тебя посадят в тюрьму, я даже не вспомню про тебя.

— Я в этом не сомневаюсь, — сквозь зубы процедил Виктор. — Но если ты меня еще раз когда-нибудь ударишь, я тебя… — Он не договорил, вышел из машины и захлопнул с силой дверцу.

Татьяна окаменело смотрела, как медленно удалялась фигура сына, как он смешался с потоком прохожих, растворился в нем. И вдруг она упала грудью на руль, завыла, заголосила истошно. Длинно гудел клаксон, машины притормаживали, объезжая «Жигули», стоявшие на проезжей части.

— Мамочка, миленькая, что делать?! Помоги мне, мамочка!

Наконец подошел милиционер, открыл дверцу.

— Что такое, гражданка? Мешаете движению, нарушаете…

Ответом был истошный бабий вой.

Он пришел поздно вечером. Свет везде был погашен, лишь в комнате матери горел маленький ночник. Он прошел к себе в комнату, поставил на стол бутылку вина и одним махом смел на пол тетради и учебники. Включил проигрыватель и пошел на кухню за штопором. Проходя мимо комнаты матери, он заглянул туда и остановился. Ночничок стоял на журнальном столике и слабо освещал лежавшую на диване мать. Руки ее как-то странно были разбросаны в стороны, голова неестественно запрокинута. Рядом с ночником — кофейный сервиз, какие-то беленькие пакетики, рассыпанные круглые таблетки.

— Ты спишь? — позвал Виктор, входя в комнату. Приблизился к дивану.

Нет, она не спала. Он никогда не видел, чтобы она спала одетая, в такой позе. Подсознательная тревога кольнула сердце. Он взял ее руку и тут же в страхе отпустил.

— Мама… Мама! — он стал трясти ее за плечи, затем приложил ухо к груди, послушал и в ужасе закричал — Мама-а-а!

Потом он, кинулся к телефону, трясущимися руками стал набирать номер, проговорил, заикаясь:

— Юрий Николаевич? Это Виктор… тут с мамой несчастье…

…Потом какие-то люди в белых халатах выносили Таню на носилках из квартиры, собирали на столике таблетки и пакетики, что-то спрашивали Виктора и Юрия Николаевича, а те тупо молчали, отвечали невпопад.

Потом они приехали в больницу.

Юрий Николаевич сидел на лавке и безостановочно курил, смотрел в пустоту. Изредка звонил телефон, и тогда Виктор напрягался, делал шаг к окну, где сидела пожилая женщина в халате.

Потом он сел с Юрием Николаевичем, вдруг попросил:

— Дайте закурить, пожалуйста…

Тот молча протянул Виктору сигарету, щелкнул зажигалкой. Вдруг проговорил глухо и медленно:

— Если она умрет… тебе никогда не будет прощения, запомни это. Она часто ошибалась — пусть! Она жила, как хотело ее сердце, — пусть… Ты не имел права быть ее судьей! Потому что она была твоей матерью… Она растила тебя, покинутая и оскорбленная… Она каялась и просила у тебя прощения… А ты… жалкий щенок и трус… Ах, как легко всю вину валить на другого. Я такой плохой, потому что меня родители плохо воспитывали! Пожалейте меня, люди добрые, я без любви и ласки вырос! Да ты недостоин ее любви! Ты сам когда-нибудь за что-нибудь отвечал? Ты любил кого-нибудь сам? Тебе ведь уже шестнадцать лет! Я видел людей, которые прожили детство в тысячу раз труднее твоего! А выросли они прекрасными, достойными людьми! Потому что у них было чувство ответственности перед самим собой! За свои дела они всегда отвечали сами! И они умели любить и прощать. А тебе никогда и не узнать, что это такое — великая и прекрасная женская любовь! Потому что душонка у тебя мелка и полна мелкой злобишки… Потому что ты — нищий духом человечишко… — Юрий Николаевич хотел еще что-то сказать, но задохнулся, откинулся на лавке, закрыл глаза и приложил руку к сердцу.

Виктор молчал, опустив голову, и в руке дымилась забытая сигарета. Юрий Николаевич подождал, пока утихнет сердечная боль, коротко глянул на Виктора:

— Я не хотел давать тебе это… я нашел в ванной, за зеркалом. Прочти все же… — И он протянул Виктору сложенный вчетверо листок бумаги, и пошел, прихрамывая, к окошку администратора.

Виктор осторожно развернул листок и сразу узнал почерк матери: «Сын мой, любимый мой! Прости меня за все боли и обиды, которые причинила тебе. Только после смерти Павла Евгеньевича я по-настоящему поняла, как он любил меня и что я значила в его жизни. Я была недостойна этой любви. Самое страшное — остаться совсем одной. Но еще страшнее — сознавать, что в этом одиночестве виновата только я и никто больше. Слишком поздно я это поняла. Жить мне больше не для чего. Прости, Витя, прости. Я не знаю, как все исправить, а видеть тебя таким не хочу и не могу. Прощай, мой хороший. Надо иметь мужество за все расплачиваться. Если сможешь, не забывай меня. Если сможешь, найди в себе силы и стань человеком, и душа моя будет спокойна…»

Виктор еще ниже опустил голову, скомкал в руке записку, зажмурился изо всех сил, но слезы текли сами. И он слышал, как Юрий Николаевич о чем-то спрашивал дежурную и та куда-то звонила по телефону, говорила сонным глухим голосом: