Варвара Шихарева - Чертополох. Излом

Такое случалось и прежде – и до Ставгара находились те, кто пытался оспорить власть и силу южного княжества, и все они заплатили за эту дерзость собственными головами. Иные, как тот же Бражовец, нашли смерть в бою, другие же сполна испытали на собственной шкуре, что означает гнев амэнского Владыки, и их жалкая судьба заметно охладила слишком уж горячие головы.

Участь последних не вызывала в душе Остена ни отклика, ни сочувствия. Слишком памятны были ему рассказы Иринда о той поре, когда на оставшийся без законного Владыки, погрязший во внутренних сварах Амэн навалились соседи. Они нападали со всех сторон, точно псы, и рвали истекающее кровью княжество на куски. Кабы не сумевший взять власть и подавить внутреннюю усобицу отец Арвигена, еще неизвестно, что бы осталось от древнего и гордого Амэна.

И хотя сам Иринд был в ту злую пору еще безусым мальчишкой, творящееся вокруг безумие он запомнил накрепко, и именно оно выпестовало убеждения старого «карающего», которые тот и передал впоследствии Остену. Княжеская власть неоспорима, а любой направленный против законного Владыки заговор подрывает и основы Амэна. Что же до соседей, то ради спокойствия на собственных границах их всегда следует держать в страхе, и для этого хороши любые средства…

Все это было верно и правильно, но почему-то теперь уготованная для Ставгара амэнским Владыкой участь вызывала в душе Остена глухой протест. Словно именно сейчас ему предстояло сделать что-то особо мерзостное…

Пытаясь разобраться в охвативших его чувствах, тысячник вновь посмотрел на письмо и, казалось, ощутил идущий от него смрад. Такой же, какой стоял в подземной зале, в которой Арвиген принимал ванны из бычьей крови. В то же мгновение во рту Остена отчетливо ощутился медный привкус, а буквы послания точно ожили и зашевелились, оборотившись толстыми, черными пиявками…

А тысячник сжал здоровую руку в кулак так, что захрустели суставы, – все дело в том, что Владыке Амэна все равно, кто окажется на крюке в его пыточных. Ставгар, сам ли Остен или кто-то третий, а уготованная Крейговскому Беркуту участь – не необходимость, а всего лишь прихоть заскучавшего без кровавых забав Арвигена.

Это не было ошеломляющим открытием – об уготованной ему роли цепного пса Олдер знал и раньше, но теперь она выглядела особенно противно: и потому, что ему довелось чуть больше узнать Ставгара, и из-за пресловутой лесовички. Отдавая возможного соперника Арвигену, тысячник словно бы чинил над ним расправу чужими руками и прятался за княжьей волей, трусливо перекладывая решение на плечи Владыки.

И пусть его непонятная тяга к ведунье – всего лишь морок и блажь, соперничество Остена с Бжестровом должен решить не каприз амэнского князя, а они сами.

Немного успокоившись, тысячник подпер голову здоровой рукой и посмотрел на трепещущий огонек свечи. На первый взгляд, выхода из создавшегося положения у него не было. Бжестров должен попасть в Милест живым и в здравом уме. И оградить его от пыток нет никакой возможности. С другой же… Остен, прищурившись, вновь воссоздал в памяти свою встречу с Арвигеном. «Добудь мне Крейговского Беркута», – именно так и звучал приказ Владыки. Обожающий словесные загадки Арвиген сказал о птице, хоть и подразумевал человека, а значит…

Пришедшая в голову тысячника идея была безумно дерзкой даже для него, но, поразмыслив, он признал ее вполне осуществимой. Воля князя будет выполнена – Ставгар таки отправится в Милест, вот только Арвиген не бросит пленника в казематы, а будет носиться с ним, словно дурак с торбой, сдувая пылинки, потому как лишь одним существам Владыка Амэна всегда благоволит и бережет их как зеницу ока…

Что же до Бжестрова, то случившееся послужит ему и наказанием, и уроком, а если крейговец проявит достаточно смекалки и выдержки, то, возможно, сможет вернуть себе свободу.

…Усмехнувшись, Остен придвинул чернильницу поближе; закусив самый кончик гусиного пера, немного подумал и принялся за ответное послание князю Амэна.

«Из-за медлительности и осторожности дичи моя охота неоправданно затянулась, но надеюсь, что приготовленный подарок развеселит сердце Владыки и в будущем не раз порадует его принесенной добычей…»

Строки тщательно обдуманного послания ложились на пергамент легко и ровно. Менее чем через четверть часа письмо было готово и запечатано гербом Остена.

Ну а когда ранним утром княжеский гонец отправился обратно в Милест, Остен, лукаво улыбаясь, велел Антару как можно скорее изловить для него беркута. Птица должна быть молодой и обязательно здоровой…

Противостояние Остену прошло для Ставгара не без последствий – не менее суток потребовалось, чтобы крейговца перестало выворачивать наизнанку от любой пищи, а его голова прекратила раскалываться от нестерпимой боли. Эти бесконечные часы Бжестров провел, лежа пластом на соломе и моля Семерку лишь об одном – дать ему сил выдержать очередное чародейство Коршуна, если тот вновь пожелает его навестить.

Но хотя боги остались глухи к мольбам молодого Владетеля, ненавистный тысячник тоже не спешил воспользоваться слабостью своего противника. Минул день, за ним второй – Ставгар вполне оправился от колдовства, а Остен так и не появился в огороженном решеткой закутке. Не пришел он и в следующие дни, словно бы забыв о своем пленнике.

Зато тюремщики стали навещать Бжестрова по три раза на дню. Приносили похлебку, в которой, к удивлению крейговца, появились куски мяса, и разбавленное водой вино; подтянув цепи так, что Ставгар не мог двигаться, промывали ему разбитое лицо каким-то щиплющим кожу отваром. Кроме того, они регулярно опорожняли поставленную для отхожих дел бадью, заботились о чистоте соломенной подстилки, служившей пленнику постелью, и даже принесли свежую смену одежды, которую на Владетеля им пришлось надевать силком – менее всего Ставгар хотел видеть на себе обноски «карающих», а иных нарядов в крепости, понятное дело, не водилось.

Бжестрова такая забота настораживала куда больше, чем возможные грубость и безразличие, ну а когда он попытался отказаться хотя бы от вина, надсмотрщики в ответ лишь головой покачали – воля тысячника отмене не подлежит. Если же пленник решит более не принимать пищу и питье, им приказано кормить его насильно. Хотя сверх уже произнесенного «карающие» не добавили ни единого слова, Ставгар так и не решился проверить их обещание на деле. Лишь приноровился после ухода тюремщиков осторожно сливать большую часть принесенного питья в угол – кормление с ложечки было слишком унизительным наказанием за голодовку, а голова ему нужна ясной и не затуманенной винными парами или еще каким-нибудь зельем. Мало ли что добавляется в приносимое ему питье, тем более что иногда всего от нескольких глотков Бжестрова одолевала чудовищная сонливость, с которой он был не в силах бороться. Движения его становились медленными, мысли – ленивыми и вязкими, а потом он проваливался в глубокий и тяжелый сон…