Ариадна Борисова - Люди с солнечными поводьями

Из ошметков телячьих печени и почек, закинутых для воронов на макушки деревьев, капала кровь. Всюду под кустами валялись обрезки кишок и рубца, предназначенные зверью. Пожарив нанизанные на прутья куски мяса, Малый сход тоже вкусил жертвенной еды. Лишь когда в жирно дымящемся огне сгорело все до последнего кусочка, а старшины сложили кости тельца под столбом, приблизились из рощи жрецы.

Сандал произнес оберегающую молитву. Люди трижды обошли жертвенник по кругу, стегая друг друга можжевеловыми ветками.

– Прочь, прочь, прочь! – кричали они без остановки, чтобы стряхнуть с себя нечисть, сбежавшую от огня. Для пущей верности бросили поперек тропы три березки. Чистая березовая плоть замкнет бесам дорогу в Элен.

…Сандал убедился: это черная шкура тельца хлопает на ветру. Взялся за веревки-перила, глянул вниз, готовый к долгому спуску. Внезапно взгляд привлекли две беспорядочно движущиеся тени, в этот раз на поляне у Скалы Удаганки.

Беспокойное сердце жреца опять смятенно забухало. Но вскоре глаза потеплели, высмотрев двух лосят-недоростков. Длинноногие играли, гонялись друг за другом.

Вгляделся пристальнее и замер в удивлении. На крупной, вытянутой голове одного лосенка дыбились темные кожистые шишки с вызревшими пеньками будущих рогов. Второго поначалу можно было принять за домашнего бычка, потому что на его голове уже красовались рожки – прямые и острые, как колышки. Однако морда у него была такая же, как у всех лосей, горбатая и обрубленная книзу.

Жрец рассмеялся. Вероятно, его зрение вступило в сговор с воображением и дорисовало облик телков. Вряд ли отсюда можно углядеть подробности вроде рожек, а тем более роговых припухлостей… И сразу же, дивясь еще больше, Сандал ясно увидел, что рогатый лосенок злобно толкает собрата головой в бок, тесня его к валуну у пещеры. На игру это было мало похоже. Безрогий замычал громко, жалобно, и с вершины Скалы Удаганки, потревоженная звуком, поползла шапка снега. Миг – и сугроб вырос у пещеры, закрыв собою вход, валун и обоих лосят.

– Мне сказали, что ты ходила убирать Сордонга к похоронам, – проронил Тимир с деланым равнодушием. – Ты знала его?

– Не з-знала, – ответила Урана, запинаясь, и в замешательстве покачала люльку со спящей собакой Радость-Мичилом. Ей хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю куда угодно, пусть в Джайан, только бы не видеть недоверчиво холодеющих глаз мужа. Глядя в сторону, все же нашлась: – Но ведь и ты ходил хоронить отшельника.

Кузнец не стал спрашивать дальше, вышел в кузню.

О-о, сколько же времени будет тяготеть над Ураной ее тайна, сколько еще изворачиваться и лгать?! Может, рассказать Тимиру о врученных Сордонгом каплях, пособивших рождению сына? Муж поймет. Он не меньше ее ждал ребенка. Но тогда придется признаться в краже ножа. Тимир непременно разгневается…

А если повиниться наполовину, не говорить о том, что шаман принудил к воровству?

Нет, тоже не выйдет. Урана не надеялась на себя, боялась в порыве выложить все как на духу. Да и облегчит ли истомленную душу частичная правда? Лучше уж продолжать молчание.

Вздохнув, женщина решила крепче занять себя делом, унять сердце шитьем. Достала из короба белую ровдугу на платьишко Илинэ и когда-то оставленный матерью лоскут с образцом вышивки из подшейных оленьих волос.

Сквозь тонкий узор, как из причудливо переплетенных корней памяти, на женщину глянули улыбчивые материнские глаза.

Где же ты, матушка, умеющая подсказать и утешить? Много минуло весен, а бесталанное дитя твое все еще нуждается в ласке понятливой материнской руки, в спасительных, мудрых словах…

Урана не стала набрасывать рисунок узора отточенным углем, положилась на сметливость внимательных рук. Пусть стараются-вышивают, а она, молясь светлым богам, станет смотреть на них и направлять узор будто бы со стороны. Летучие движения пальцев незаметно соединятся с движением духа, и в душу, может быть, снизойдет успокоение.

Во время работы Урана всегда разговаривала с богами, просила даровать здоровье всем знакомым и близким. Преисполняясь благости, чувствовала себя чороном, полным кумыса. После шитья перемещалась по юрте медленно, осторожно, чтобы не сразу расплескалась, дольше побыла в ней жарко волнующаяся молитва. Похожее чувство знакомо тем, у кого в жилах играет и поет кровь мастеровых предков.

Но сегодня не пришли ни спокойствие, ни созвучие узора с песней.

Урана вспомнила, как мать прикатила однажды на оленях, когда в Месяце мунгхи устоялся санный путь, проведать мужнюю девятивёсную дочку и передать ей кое-какие секреты мастерства.

– Не надо так отрывисто, – учила она. – Помнишь, как ровно и гладко снует в речных волнах солнечная дорожка? Так же и тут. Оборотистая игла, гляди, лучиком нырнула в полотно и вынырнула, нырнула и вынырнула, оставила след меленький и прямой. Шорох правильного шитья-вышивки близок к мерному плеску волны. Пальцы внемлют ему, слышат, слушают и слушаются. Живой струйкой льется строчка. Она называется «лесенкой». Есть еще строчки «небо», «ураса» и «стебелек». Идешь по земле и все подмечай: виток тумана над излучиной, изогнутую ветку в инее, отпечатки мышиных лапок на снегу. Смотри, как ярко лето и осень расшивают землю крашеными нитками. Сядешь вышивать, вызовешь в памяти земную красоту, и она вникнет в нити и петли, ляжет в твои узоры. Помни, дочка, твоя работа – лицо твоей души.

Урана тогда как раз простудилась. Ночью ей было жарко, тело горело. Мать встала, наново перестелила разметанную постель, напоила дочь каким-то снадобьем. А утром спросила:

– Что за сны тебе снились?

– Цветные, – слабым голосом отозвалась Урана. – Сперва было темно и страшно, а после вдалеке увиделся выход. Я приблизилась к дверце. За ней – небо сплошное, да какое красивое! Лучами прошито, голубые звезды мерцают сквозь пеструю радугу, все вперемешку. И я поплыла по небу. Внизу зеленая земля сквозит, высятся горы и скалы. Большая Река течет, обликом ласковая, будто добрая бабушка…

– Быть тебе мастерицей, – сказала задумчиво мать.

Позже Урана сдружилась с Большой Рекой. Летом часто сидела на обрывистом берегу мыса в тени прохладного ельника, наблюдая за просвеченными солнцем волнами. Привыкла ходить сюда. Обидевшись на кого-нибудь, выплакивала реке-бабушке свои детские горести. Норов реки зависел от вёдра или ненастья, но волны всегда успокаивали Урану, участливо пришептывая либо негодуя и шумно браня обидчиков.

А еще девочку изумляли речные одежды и украшения. Взбитые оборья облачной пены, лунная гривна со стелющимися до берега серебристыми полукольцами, сверкающее зимнее убранство с прошвами тропинок к подсиненным полыньям… Река хранила на дне множество земных и человеческих тайн, а в волнах ее, словно в сдержанных пальцах искусницы, скрывались нерастраченный пыл и усердие существа, не ведающего безделья.