Иван Иванов - Любовь и хоббиты

Нашатырь его не брал. Я лил из бутылки на лысину, бил по щекам, орал то в одно ухо, то в другое – бесполезно. Кончилось тем, что во сне он произнес: «…А затем втирать до появления ощущения тепла…» – и начал скатываться с крыши. Сам не знаю, как вышло, но я бросился за ним, спасать. Мне даже стыдно стало своего геройства; получается, за бабушкой не углядел, а за проходимцем – нате, пожалуйста, мордой вперед.

Ухватил за щиколотку, чувствую – за собой тянет, оба упадем.

– Биллька! – ору. – На помощь, сестренка!

Она выскочила, по сторонам смотрит, не поймет, откуда кричат.

– Да здесь я, на крыше! Мы с Баламычем падаем, сделай что-нибудь!

– Где вы?

– Примерно над кухонным окном.

– Хорошо, я подушек принесу.

– Подушек?

– Ну да, вы же не хотите землю падать?

– Не хотим.

– Готово! Я и подушки, и одеяла принесла, прыгайте! – прокричала она минут через пять, и я отпустил хоббита в добрый путь.

Бум!

– Ну что?

Биллька молчала.

– Ну что?! Как посадка?

– Надо было поближе к стене положить, не рассчитала.

– Что ты сказала? – поздно, я уже катился вниз.

Слава стрелам Арагорна, мы с Баламычем доползли до самого края крыши, а это не ахти какая высота для хоббитской норы – около шести футов. Если учесть, что падал я не на землю, а на знахаря, то лично моя посадка удалась, а знахарю тогда вообще было без разницы, он даже не застонал.

– Биллька, – сказал я, когда мы убедились, что лысый будет жить и дальше морочить хоббитам головы, – этот день когда-нибудь кончится?

Она пожала плечиками, взяла одну подушку и ушла в дом, а я до утра разбирал Девяностого, и бил себя по щекам, чтобы не уснуть. Баламыч и тут умудрился испортить мне настроение: он лежал под кухонным окном в мешанине одеял и подушек, сладко причмокивал и храпел.

Не помню, когда и где уснул я сам, но робота разобрал, а запчасти спрятал во дворе под навесом. Утром оказалось, что зря старался. Разбудил меня волнующий запах жареной колбасы, я вскочил и помчался на него, как сумасшедший. Влетел в нору, пробежал по коридору мимо гостиной и очутился на кухне. Вот сюрприз так сюрприз! Влетаю, значит, на кухню, гляжу – а за столом целая делегация: бабуля в домашнем халате и бигудях, знахарь, голый по пояс и в пластырях, сестренка с огромным красным бантом, Урман, чтоб ему жить сто лет, Федор, привязанный к стулу и – кто бы вы думали? – Хай Гадович!

Но не это меня поразило, странно было видеть в нашей норе того самого робота, с которым я провозился всю ночь напролет. Охотник, судя по его свежему внешнему виду, попал в руки к большому специалисту, белая эмаль блестела, лицевое стекло отсутствовало, его сняли, а ноги товарищу либо подрезали, либо он их в себя втянул: теперь он был чуть выше меня ростом, но не выше Урмана.

– Твоя работа? – спросил я у жующего друга.

– Его, его, – опередила с ответом Билльбунда. – Садись к нам.

– Ваш чудесный агрегат делает восхитительные завтраки! – послышался елейный голосок Ольдерманна. – Если бы здесь была моя покойная тетя Азалия, она бы на коленях просила рецепт и добавку.

– Ешьте, Хай Гадович, ешьте, – бабуля кивнула внучке, чтобы та положила старику еще. Жующий сосед тем приятен, что молчит, а вот знахарь по привычке гнал пургу:

– Клавочка, посмотри, какой прекрасный результатик у моей вчерашней процедурки! Я всегда говорил, мантрики, мантрики и еще раз мантрики! Когда кончается травка, помогают исключительно мантрики.

– Да бросьте вы, господин знахарь, какие мантры? – врезался я, усаживаясь между Ольдерманном и Федором. – Вчера из-за вашего шаманского балета с горловым пением мы могли бы остаться без бабушки!

– От себя добавлю, юноша, – прочавкал Хай Гадович, – бабушка – это одно, и, слава креслу Толкиена, с ней все в порядке, а молодой персик редкого сорта, это совсем другое! Ми, конечно, могли остаться без бабушки, но ми остались без дерева…

Урман вскочил, что-то невнятно промычал и крикнул:

– Ти-ха! Дайте сказать!

Федор дожевал кляп из вчерашнего батона и получил от меня второй в виде сегодняшнего полотенца. Вечно лезет, когда старшие разговаривают.

– Позвольте представить нового члена нашей, так сказать, семьи, робота Вильгельма. Это замечательное имя носил великий ученый с планеты Земля, немец, открыватель икс-лучей, названных в его честь, Вильгельм Конрад Рентген.

Ури показал на грудную клетку Девяностого: официальную маркировку сменила корявая надпись на немецком «Röntgen», то бишь «Рентген».

– Поразительно! – прочавкал Хай Гадович. – А я был уверен, что ви таким образом почтили память моего деда по материнской линии, он тоже носил имя Вильгельм и живот размером с эмалированное ведро!

– Совпаденьице, – улыбнулся Баламыч, – совпаденьице.

– Что ты с ним сделал? – спросил я, глядя на то, как робот степенно обходит всех с заварочным чайником. – Перепаял?

– Именно! Спасибо Главбуху, научил, – Урман поднял со стола паяльник и гордо подержал прибор перед собой. – Мы с Главбухом восстановили первого вместе…

– Знаю, видел.

– Он прекрасно функционирует.

– Верю.

– Но выходить из гномьей палатки наотрез отказывается, даже на смазку не реагирует!

– Интересно…

– Я плохо помню, как мы над ним работали, и не знаю, где именно ошибся… – Ури потупил взгляд. – Извини Боббер, но пришлось передарить твой подарок Главбуху в качестве вознаграждения за науку, ты уж извини! – хоббит вздохнул и подставил чашку под струю. – Но когда я пришел сюда и собрался вздремнуть под навесом, я наткнулся на это чудо и решил не терять времени и полученных знаний, – сосед нарочито громко кашлянул, как бы напоминая Урману. – Да! И конечно, спасибо господину Ольдерманну, ведь он одолжил мне паяльник и другие инструменты, без которых…

– Это чистая правда, – сосед отхлебнул из блюдечка, – паяльник я получил у гномов в порядке возмещения ущерба за плохую работу.

– Чем вам не угодили? – с усмешкой поинтересовалась Билльбунда.

– Окно поставили средней округлости, так сказать, второй сорт, а ми договаривались на идеальный круг. Я заказывал оконную экспертизу, и мои опасения, конечно же, подтвердились.

– А еще я хотел бы поблагодарить Хая Гадовича за его сломанную микроволновую печь, без которой о модернизации Вильгельма не могло быть и речи, – с искренней теплотой добавил Урман.

– И это чистая правда, – с готовностью кивнул Ольдерманн и откусил кусочек национальной немецкой белой колбаски под названием «вайсвурст» (было дело, Алина меня угощала, от самого Эрнста Гофмана привезла аж из девятнадцатого века!), – и хочу заметить, что печка перестала работать прямо-таки на днях!

– Конечно-конечно, ваша доброта безгранична, – холодно высказалась Билльбунда, стараясь закрыть тему благодарностей.