Василий Горъ - Игрушка Двуликого

Бельвард скрипнул зубами, превозмогая боль, потянулся вниз, к ноге, вытащил из-за голенища засапожник и… с силой вбил его в землю: чтобы убрать свидетелей, их надо было видеть и быть в состоянии хотя бы держаться на ногах!

«Даже если я достану одного, второй убежит за подмогой… – кожей чувствуя приближение черных , обреченно подумал он. – Если хейсары еще в деревне, меня возьмут живым. А если нет…»

Надежда на быструю смерть умерла, толком не родившись – не вовремя проснувшаяся память услужливо напомнила тридцать седьмое Слово Права Крови. В частности, сумму вознаграждения, полагающегося за поимку соучастника преступления против Короны. А следом продемонстрировала лицо Марека Душегубца [199]. В тот самый момент, когда он показывал Бельварду Трон короля Якуна [200].

– Тот, кто усаживается в это кресло, открывает мне душу. До самого донышка…

У юноши екнуло сердце и вспотели ладони: как говорил королевский палач, прежде чем приступить к допросу, из любого преступника выбивали имя, прозвище и место рождения, дабы проверить, не упоминается ли он в других розыскных листах.

«Я – Увераш. Буду схвачен на пепелище «Медвежьей Берлоги». И, что бы я ни говорил, буду считаться соучастником покушения на верховного сюзерена. Значит, меня прилюдно казнят, а наш родовой меч переломят пополам…»

Перед глазами тут же появилась Лобная площадь, забитая народом, «последняя десятина» [201], до блеска отполированная ногами грабителей, насильников и убийц, Плита Позора с валяющимися на ней обломками клинка и лица родных: бледное – отца, гневное – матери, растерянное – Коммина…

– Этому – не бывать! – угрюмо выдохнул юноша, дождался удивленного восклицания черного , судя по звукам, присевшего на корточки прямо перед конурой, решительно выдернул засапожник из земли и полоснул им себя по шее…

Шестой день второй десятины третьего травника

… Время сошло с ума: вместо того, чтобы плавно течь из прошлого в будущее, оно то подолгу стоит на месте, словно не решаясь заглянуть в следующий миг, то малодушно пятится назад, то, собравшись с духом, срывается с места и сломя голову несется невесть куда. Вместе с ним схожу с ума и я – то невидящим взглядом пялюсь в кромешную тьму, не обращая внимания ни на непрекращающийся дождь, ни на послед [202] Благословений, ни на боль от ожогов, то проваливаюсь в прошлое и до рези в глазах вглядываюсь в бессвязные отрывки воспоминаний, то вскидываю голову вверх в надежде увидеть хоть какие-то признаки рассвета.

Увы, признаков нет: там, где должно быть небо, клубится густая тьма, черная, как обуревающие меня чувства.

Сидеть на месте и просто ждать – невыносимо. Тем более что с каждой новой каплей, падающей на размокшую землю, контуры следов, оставленных лошадьми Унгара, расплываются все сильнее, а вместе с ними расплывается и надежда на то, что мне удастся найти и спасти Мэй.

Арвен Шалый, охотник из Туманного Оврага, пытающийся отработать полученный от Латирдана кошель с золотом, тоже не очень верит в успех нашего похода: по его мнению, за двое суток, прошедших с момента похищения, Унгар, передвигающийся одвуконь, мог бы добраться даже до Норреда. Впрочем, вслух он этого не говорит. Что, на мой взгляд, весьма благоразумно: вынужденное бездействие и страх за Мэйнарию напрочь лишили меня способности думать и превратили в того самого Нелюдя, которым меня считают те, кто верит во Вседержителя.

Превратили по-настоящему: я действительно жажду крови. Как Унгара Ночной Тиши, так и всех тех, кто имеет хоть какое-то отношение к ее похищению – Неддара Латирдана, отправившего Мэй в Шаргайл, Тарваза Каменной Длани, давшего жизнь самому ублюдочному хейсару среди всех, которых я видел, братьев во Свете, покушавшихся на короля, и многих, многих других.

Жажду. До умопомрачения. А еще боюсь. За Мэй. Ибо помню слова, которые она сказала Неддару Латирдану в тот день, когда я озвучил наше желание покинуть Шаргайл задолго до конца праздников:

– Если мы останемся, но Унгар меня похитит, то я проживу гораздо меньше. Ибо уйду из жизни так же, как это сделала Аютэ…

Хотя нет, не «помню», а чувствую. Изорванным в клочья сердцем и выжженной дотла душой. И слышу. Чуть ли не в каждом звуке – в шелесте дождя, в далеком волчьем вое и даже в стуке собственного сердца.

Правда, в последнем оно звучит чуточку короче:

– По-хи-тит – уй-ду… По-хи-тит – уй-ду…

…Утро настало как-то сразу: очередной взгляд, брошенный на ночное небо, не утонул в кромешной тьме, а зацепился за еле видимый контур мощной – с два моих бедра – ветви и подбросил меня на ноги.

– Светает! – требовательно рыкнул я, вгляделся туда, где должен был находиться Арвен, и, не дожидаясь ответа, метнулся к развилке тропы, перед которой видел последний след от копыта.

Найти – нашел. Но только встав на четвереньки и общупав с десяток шкур [203]. Затем вгляделся в темноту перед собой, поколебался, решая, в какую сторону двигаться дальше, поискал справа и, уверившись, что для поисков еще слишком рано, в бешенстве вбил в размокшую землю кулак. А через мгновение услышал неуверенный голос Шалого:

– Вам надо поесть, ваша милость: все равно развиднеется не раньше чем через полчаса, а без еды сил не прибудет…

Отмахнулся как от назойливой мухи и, как стоял, на четвереньках, двинулся дальше. Шаря перед собой ладонью и надеясь, что вот-вот почувствую очередную круглую лужицу.

Не дождавшись моего ответа, парень мрачно вздохнул и пробормотал чуть громче:

– Тут у меня мясо, сыр, хлеб и медовые соты! Мяса – много. И сыра – тоже. А вот медову…

– Ешь. Я не хочу…

– Его Величество приказал вас накормить! И сказал, что, если вы откажетесь, я должен напомнить, что Унгар хоть и… э-э-э… роря, но все-таки воин!

– Ро’ори… – не останавливаясь, привычно поправил я.

– Точно, ро’ори… – согласился охотник. – А чтобы его догнать и отомстить, вам надо восстановиться…

Я набрал в грудь воздуха, чтобы послать его куда подальше, и вдруг вспомнил тихий голос Арла:

« Благословение Двуликого подобно неподъемному камню, взваленному на плечи: если ты силен, то оно задавит твоего врага, если слаб – тебя…»

Поморщился, прислушался к своим ощущениям и, почувствовав неприятную слабость в коленях и руках, нехотя встал:

– Ладно, иду…

…Пока я давился абсолютно безвкусными кусками мяса, Шалый изображал манекен – не двигался, не говорил и, кажется, даже не дышал. Но стоило мне вытереть засапожник и вложить его за голенище, в мгновение ока собрал и затолкал в свою котомку остатки еды, подхватил лук, метнулся к тропе и, не глядя на землю, пошел налево!