Карина Демина - Наставник

И Маску он вернул.

Повесил на прежнее место.

Отступил.

– Ты слышишь меня, – сказал, совершенно уверенный, что та слышит. И эхо гнева заставило его попятится. Ярость золота обжигала. – Прости.

В его прощении не нуждались.

В нем самом не нуждались.

И показалось, что еще немного и эта ярость, гнев того, кто никогда – и Верховный в этом не сомневался – не был человеком, сметут его. Но нет. Он выдержал. Только руку обожгло болью, напоминанием об ошибке. И Верховный не сумел сдержать стона.

– Мы выясним, что ты такое, – сказал он, отступая к двери. – И тогда я вернусь.

Поздно.

Будет поздно.

Гнев накатывал волнами, а с ним долетали осколки то ли памяти, то ли предупреждения. Небо, разодранное звездами. Огонь, что лился вместо дождя и с дождем. Кипящие воды. Темная земля.

Умрете.

Вы все умрете.

– Быть может, – Верховный прижал ноющую руку к груди, пытаясь сосредоточиться на этой боли. – Но мы постараемся выжить.

Он запер дверь.

И прислонился к ней спиной. И долго дышал, раздумывая, надежны ли запоры. И не приказать ли вовсе эту дверь заложить камнем?

Мотнул головой.

И уже потом, собрав остатки сил, побрел прочь.

Маг ждал на вершине лестницы. Стоял, опираясь на стену, скрестив руки на груди, глядя с неодобрением. Но когда Верховный покачнулся, поспешил на помощь.

– Вам нужно больше отдыхать, – проворчал он. – Все-таки не хотелось бы остаться здесь одному. Подозреваю, что в этом случае я весьма скоро окажусь… там.

Он ткнул пальцем в потолок, но Верховный понял.

И голову склонил.

Возможно.

Даже вероятно. Однако к чему тревожить хорошего человека.

– Куда вас проводить? Хотя что это я… я тут и сам не выйду, – маг издал нервный смешок. – Нужно отдыхать.

– Некогда. Надо к… ней. И возвестить… народу…

Спорить маг не стал.

Умный он все-таки человек.

Последующие дни в представлении Верховного слились в один, долгий и мучительный, щедро приправленный, что вниманием, что болью.

Смерть Императора.

И плохо скрываемая радость тех, кто клялся служить и клятву держал. Страх, который отступает, и только теперь становится понятно, сколько его было.

Похороны.

Похороны, к которым никто-то не готовился, но состоялись они именно такие, как должно, ибо впервые за долгое время высокие рода позабыли о распрях, объединились в стремлении скорее отпустить к богам того, кто еще недавно сам был им равен.

Верховный запомнил печальный рев рогов, что затопил улицы благословенного города. И пасмурное небо. Солнце, которое с трудом пробивалось сквозь полог туч. Людей. Люди выходили. Люди, не знавшие, что творилось за мраморными стенами дворца, горевали. И горе их было искренним. А потом начался дождь, и вновь почудилось, что сам мир оплакивает человека.

Тогда-то Верховный впервые ощутил едкое чувство вины.

И оказавшись на вершине пирамиды, глядя на распростертую жертву, чья грудь вздымалась, протянул клинок другому. Он сумел достоять до конца. Он смотрел на кровь. На мертвецов, число которых множилось. Смотрел и не мог отделаться от мысли, что сам подобен чудовищу.

Что они все – чудовища.

Нет, то, чему его учили, было правильным, ибо малая смерть поддерживает жизнь, и льется кровь не забавы ради, но продляя существование мира. Только отчего-то было тошно.

Жизнь.

Смерть.

Сердце. Боги. Клинок в руке. И вялое одобрение, ибо тот, кого рекомендовал Нинус, оказался весьма умелым. В его руках никто не испытывал лишних мучений. А обряд длился.

И длился.

Крови становилось больше. Смерти тоже, как и сердец перед лицом богов. А они все молчали. Небо и то не спешило пугать гневом, множа сомнения.

Уже внизу, на прощальном пиру, который проходил в тягостной тишине, ибо никто не смел подать голос, страшась нарушить хрупкое равновесие, Верховный вновь ощутил боль. Рука, избавившись от золотого панциря, ныла постоянно. Кожа на ней, потемневшая, обожженная, – и маг утверждал, что это и есть ожог – то и дело трескалась, а с нею и плоть. Из трещин сочилась сукровица, желтоватая, блестящая. Она мешалась с темной мазью, которой маг покрыл ожог, и пропитывала бинты.

Запах шел отвратительный.

– Завтра, – сказал он, повинуясь этой боли, что нарастала с каждым мгновением. – Завтра мы объявим народу о том, что боги сделали свой выбор.

Место Императора пустовало.

И взгляды всех устремились в эту пустоту. В них виделся еще не отживший страх. Робкая надежда. И что-то совсем иное, жадноватое, еще не оформившееся.

– Думаете, её? – поинтересовался Владыка Копий, вытирая жирные пальцы тканью.

– Есть варианты?

Верховный почти не ел. Боль в руке расползалась по телу, и желудок, еще недавно принявший пищу с благодарностью, теперь сжимался.

Молчание.

Его вопрос услышан. И Хранитель казны отводит взгляд. Его плечи сгибаются под невидимой тяжестью, а губы шевелятся, но слова остаются непроизнесенными.

– Она иной крови, пусть Император и принял её в свой род, – Советник Инауа смотрит поверх кубка. В кубке вино, алое и густое, словно кровь. Оно и называется – Кровь цапли. Редкое. Дорогое. Достойное того, чтобы оказаться на столе в подобный день.

И уже не удивляет, что тайное стало явным.

Возможно здесь, во дворце, никогда-то и не было тайн.

– Боги её признали, – задумчиво возражает Владыка Копий.

И взгляд его спокоен.

Это спокойствие раздражает Советника Инуа, и тот отставляет кубок, тянет шею, украшенную тремя нитями. На каждой – золотые бусины с гравировкой, восславляющей древность рода. Каждая бусина – имя. И собственная, Инуа, когда-нибудь появится на этой нити.

– Боги… ли? – озвучил он сомнение.

И прочие закивали.

Славные рода.

Древние.

И каждый древностью способен поспорить с иными. А ведь будут спорить. Дай шанс и вцепятся друг другу в глотки, пытаясь выдрать свой кусок власти.

Трона.

Верховный покачал головой. Плохо. Куда хуже, чем ему представлялось. Если начнется междоусобица, Империя падет.

– Боги, – он поднялся, опершись на плечо Владыки Копий. И плечо это, прикрытое лишь шкурой горного льва, было крепко, словно камень.

Это давало надежду.

– Если Боги признали эту… – Советник Кипактли осклабился. – Это дитя, они примут её. И благословят. Так, что благословение это будет понятно всем.

– А так не понятно? – Владыка Копий тоже встал, но поддержал Верховного. – Подательница Жизни не должна искать признания смертных.

– Ты просто хочешь пристроить сына поудобней.

– Мой сын нашел свое место. И счастлив.

– Чудесно, – вяло хлопнул Кипактли и обернулся. Он поднял руки, и браслеты из алых камней, камней цвета крови, носить которые было дозволено лишь тем, чьи предки смешали кровь с благословенной, вспыхнули. И свет их яркий заставил прочих замереть. – И сердце мое радуется за тебя и твоего сына, гордый Ицкоатль. Как и за твоего…