Юлиана Лебединская - Фатум. Самые темные века

– Officium Intolerantiae [8] Канцелярия Нетерпимости (лат.) . , – прошептал он, враз растерял всю свою невозмутимость и будто даже уменьшился в размерах. – Какая… какая нужда привела вас к нам, отчим?

– Ты знаешь какая.

– Я? – враз осип тюремщик, и по щеке у него покатилась крупная капля пота. – Откуда мне знать, отчим?

– Отчим Латерис. Проводи меня к нему.

– Что вы?! Отчим Латерис уехал из города! Его здесь нет!

– Знаешь ли ты, пасынок мой, что врать – грешно? А врать мне не только грешно, но и глупо. Осознаешь ли ты в полной мере то, что может случиться? Подумай об этом, прежде чем ответить.

– Но откуда…

– Слухи, пасынок мой, это все слухи и сплетни. А теперь перестань тянуть время.

– Отчим Латерис, он… – задохнулся толстяк, пару раз беззвучно хватанул воздух распахнутым ртом и выдал: – …он умер!

– В самом деле?

– Клянусь своей ненавистью!

– Нехорошо получилось, – хмыкнул я, вовсе не обрадованный тем, что пустяковое на первый взгляд поручение обрастает ненужными осложнениями.

Всего-то требовалось допросить обвиненного в осквернении собственного храма настоятеля да выбить дурь из коменданта городского гарнизона, тайком заключившего его в тюрьму по доносу второго проповедника, отчима Секундуса. Но теперь… если настоятель мертв, всем причастным к этому прискорбному происшествию придется понести наказание.

После общения с черноволосой блудницей – воистину нет никого болтливей шлюх! – я нисколько не сомневался в том, что отчим Латерис никогда не осквернял храм оргиями. А блуд вне стен храма хоть и позорил сан, но Officium Ethicorum [9] Канцелярия по этике (лат.) . при местном епископе, скорее всего, ограничилась бы лишь устным внушением.

Нехорошо. Очень нехорошо.

– Проводи меня к телу, – приказал я.

– Я не могу! – вновь заблеял тюремщик.

– Можешь, пасынок мой. Уж поверь на слово. – Я перекинул посох из руки в руку. – И проводишь, даже если для этого придется убеждать тебя per anum.

Вряд ли надзиратель знал латынь, но репутация Канцелярии Нетерпимости и посох в моих руках лучше всяких слов подсказали ему, как может закончиться наша беседа.

– Как скажете, отчим, – тяжело вздохнул тюремщик, взял лампу и нехотя поплелся на выход.

Меня обдало вонью пота, чеснока и прокисшего пива, но я ничем не выказал отвращения и двинулся следом. По лестнице с осклизлыми ступенями мы спустились в подвал, и там густой запах испражнений и сырости легко перебил аромат провожатого.

– Подержите, отчим. – Тюремщик передал мне лампу и, сняв с пояса связку ключей, начал проверять, какой из них подойдет к замку камеры. После недолгой возни распахнул жалобно скрипнувшую дверь и указал в темное нутро камеры. – Смотрите сами, отчим. Он мертв.

Стоило только подступить к порогу, и вонь мочи, рвоты и гниющей плоти едва не сшибла с ног. Воняло просто жутко, и вместе с тем запаха мертвечины мой бедный нос не уловил. А значит, либо узник умер совсем недавно, либо толстяк нагло лжет и при этом почему-то не боится быть пойманным на вранье.

Встав на пороге, я поднял руку с лампой и сразу понял причину столь странной самоуверенности тюремщика. Открывшееся в неровном сиянии светильника зрелище могло надолго лишить аппетита даже мясника, а уж пройти в загаженный каменный мешок решился бы и вовсе один из сотни.

Отчим Латерис лежал на полу, и лишь окровавленная тряпка на чреслах прикрывала его наготу. Впрочем, человека в таком положении, вряд ли это могло задеть. Когда по оскальпированной макушке ползают мухи, не беспокоит отсутствие одежды.

Я поморщился от отвращения, но продолжил разглядывать жуткие увечья, стараясь ничего не упустить из виду. Ступни раздроблены и почернели, колени сломаны, бедра в гниющих язвах ожогов. С живота лоскутами содрана кожа, соски срезаны, предплечья перебиты в нескольких местах, вместо левой кисти чернеет прижженная факелом культя, а на правой не осталось ни одного пальца. Ноздри вырваны, уши отрезаны, один глаз выколот, другой заплыл и не открывается.

Вердикт: работа любителя. Ну и настоятель, разумеется, не жилец. И кому-то придется за это ответить.

– Ну почему так всегда? – с нескрываемым сожалением вздохнул я. – Почему люди берутся за работу, в которой ничего не смыслят, даже если это сулит им одни неприятности?

Арест настоятеля – это и сам по себе серьезный проступок, но комендант мог бы выкрутиться, переложив вину на доносчика. А вот за пытки и убийство пасынка Церкви его ждет такое наказание, что самой Бестии в преисподней тошно станет.

И самое главное – зачем? Зачем кому-то понадобилось истязать проповедника? Кому такое в голову прийти могло?!

Но тут настоятель словно уловил присутствие людей, веко его дрогнуло, и в неровном свете лампы яростно сверкнул залепленный гноем глаз.

Глаз, полный ненависти.

– Oh mea odium! – присвистнул я.

– Что?! – аж подскочил тюремщик. – Не может этого быть!

– Может, пасынок мой. Может.

– Отчим, вы не должны допрашивать его без писаря! – всполошился толстяк. – Его слова должны быть записаны! Позвольте запереть дверь, а потом мы вернемся…

– Irrumabo vos! [10] Настоятельная рекомендация отправиться в пешее эротическое путешествие. – вырвалось у меня, и еще прежде чем я развернулся, тюремщика будто ветром сдуло.

Умный подонок. Знает, когда уносить ноги.

Я прошел в загаженную камеру и опустился на корточки перед узником.

– Dum spiro, odi [11] Пока дышу, ненавижу (лат.) . , – пробормотал, не спуская с него глаз.

Так – и никак иначе. Отчим Латерис находился при смерти, но, несмотря на это, ненависть его была сильна.

Настоятель расслышал знакомое высказывание и умоляюще протянул ко мне сочившуюся сукровицей культю. А потом раззявил черную дыру, некогда бывшую ртом, и прохрипел:

– Остановите! Остановите его!

– Успокойтесь, отчим, никто вас больше и пальцем не тронет, – пообещал я. – Сейчас вызову лекаря, он осмотрит вас…

– Нет! – сипло выдохнул узник, и в легких у него забулькало. – Не дайте ему осквернить храм!

– Что?

– Знаменосец Бестии! В хра… – Отчим Латерис закашлялся, изо рта его хлынула густая черная кровь, он уронил голову на грудь и затих.

Я прикоснулся к шее – пульса не было.

– Да не оставит ненависть душу твою, – пробормотал тогда посмертное напутствие и вскочил на ноги. Схватил отставленный к стене посох и опрометью бросился к лестнице.

Знаменосец Бестии! Потусторонняя тварь здесь, в храме заштатного городишки!

Но почему о ней знал лишь отчим Латерис и никто кроме него?

Ведь это такая ответственность! Такая честь!

Величайшие монастыри соперничали за право заточить в своих стенах темные сущности, которые не были отправлены в преисподнюю вслед за их безумной госпожой. Как одна из реликвий Odii Causam [12] Повод для ненависти (лат.) . оказалась в храме Луто? Почему епископу ничего об этом не известно?