Андрей Мансуров - Конан и Слуга Золота

Крошечный султанат далёк от перепитий большой политики и, скорее, напоминает большую деревню. Вряд ли кто, зная привычки Конана к столичной весёлой жизни, будет его там искать! А про Ферхем, столицу султаната, он слышал, что хотя городок и небольшой, но нравы там — свободные, вино из горных виноградников — крепкое, а женщины — прекрасны и доступны (разумеется, за соответствующую цену!).

Плевать, что ехать придётся почти месяц. Дорога через горы трудна, зато позволит окончательно замести следы. От Хаурана его будет отделять Офир, Коф и Шем. Кроме того, о нём самом, его старых, а тем более, новых «подвигах» там почти наверняка не знают. А уж он сам постарается попридержать язык за зубами. Потому что — мало ли!..

Вдруг найдётся что-либо интересное и в Ферхеме?

С приятными мечтами о благах цивилизации, к которым можно приобщиться с помощью денег, он и уснул.

Пробуждение оказалось отнюдь не таким приятным.

Острое чувство надвигающейся опасности пронзило всё его тело. Тем не менее, он сдержал первый порыв, и не вскочил, и не бросился с мечом на неизвестного, пока невидимого врага. Оставаясь наподвижным, он чутко прислушивался, стараясь точно определить источник опасности, а слабый свет звёзд — красавица луна ещё не вышла из-за громады Усой-Дарийского хребта — давал достаточно света для его необычайного зрения. Пока враги, вроде далеко — свободно можно в случае чего успеть выхватить меч…

Так, всего противников трое. Причём только двое из них люди. Вон они, шагах в двадцати за гребнем холма. Очень тихо шепчутся. Жестикулируют. А вот этот, в тридцати футах, похож на большую собаку. Наверное, отдрессированную перегрызать спящему врагу горло с одного движения страшных челюстей!

Вот повезло-то. Вор наткнулся на грабителей.

Насмешка судьбы? Да, пожалуй.

Конан приготовился, и ещё раз внимательно осмотрелся и вслушался.

Нет, кроме его же лошадей, ушедших вниз по лощине, наверное, за водой, других участников налёта не имелось. Что ж. Не повезло им, беднягам.

Тёмный, ничем не пахнущий зверь продолжал ползти к нему. Когда до Конана оставалось не больше десяти футов, из-за холма прозвучала тихая отрывистая команда.

Огромный пёс взвился в воздух и одним прыжком достиг Конана. Однако страшно блеснувшие клыки не сомкнулись, как обычно, на горле беспомощной спящей жертвы! И прыжок страшному зверю завершить не удалось: ещё в полёте его грудь встретила острый железный зуб, и всей своей массой хищник ударил в него, оказавшись нанизан, словно какой-нибудь фазан, на вертел!

Хриплый рёв огласил ночь, тело зверя конвульсивно забило ногами.

Киммериец не стал терять время на освобождение меча. Вместо этого он отбросил дёргающееся в агонии тело подальше, сам же схватил верный крепкий туранский лук, и кинулся зигзагами вверх по склону.

Предосторожность оказалась не лишней. Одна стрела выбила искры у него из-под ног, попав в камень, другая обдала ветром щёку, пока шли три секунды, за которые он достиг гребня холма.

Две тени уже бежали в разные стороны. Успевшую отбежать подальше Конан сразил стрелой, другую, замешкавшуюся, — выхваченным из-за голенища кинжалом. Тот, что был убит стрелой, даже не вскрикнул, рухнув лицом вниз на каменно-травянистый склон. Тяжёлый арбалет громыхнул о камни. Стрела вошла убитому прямо в сердце.

Другой, с кинжалом в печени, ещё стонал, и пытался отползти подальше.

Присев, чтобы не выделяться на фоне ночного неба, Конан с минуту выжидал, окончательно убедившись в отсутствии других соучастников. Нет, этих шакалов было только трое — вернее, двое: не к чему оскорблять пса. Ведь он лишь выполнял приказы хозяев.

Вот, значит, почему по этой тропе перестали ездить…

Подойдя к стонущее-ползущему, варвар понял, что тот уже не опасен. Прикидываться в такой ситуации невозможно. Широкий кровавый след и наполненные болью и страхом глаза выдавали полную беспомощность бывшего охотника на людей. Человек замер, вжавшись спиной в валун побольше, когда Конан с другим кинжалом в руке приблизился шага на три. Никакого оружия в тонких руках не было.

— Что, приятно быть дичью?! — прорычал взбешённый ещё киммериец, буравя глазами беспомощного теперь врага. Правда, в его распоряжении были только глаза бандита — всё остальное лицо скрывала чёрная тканевая повязка. Чёрной же была и вся остальная одежда грабителя, а руки и часть лица оказались вымазаны сажей: так делал и сам варвар.

Глаза на его выпад никак не отреагировали, из чего Конан сделал вывод, что его не понимают. Ругнувшись, он повторил вопрос на туранском, а затем и на шемитском. Ага, его поняли — глаза прищурились. Но отвечать ночной гость явно не собирался.

Тогда, засунув свой кинжал на место, Конан подошёл поближе, и, опустившись на колени, принялся разматывать что-то вроде шарфа, закрывавшего лицо раненного. Небрежно он отбросил в сторону маленький кинжальчик, которым тот попытался ткнуть в него. Он даже не выругался ещё раз.

Густые тёмные волосы рассыпались по плечам незнакомки, и Конан понял, что перед ним, как ни странно, женщина. Вот теперь он выругался. Но уже про себя.

Молча он с минуту изучал лицо явно восточного типа, и ломал голову, как и почему женщина могла выбрать такую профессию.

— Пить… — еле слышно выдохнула наконец, раненная. Как ни странно, она была довольно миловидлна, но с квадратным волевым подбородком, и высоким лбом. На вид ей можно было дать лет сорок, или чуть больше.

Хотя варвар знал, что рана в правом боку смертельна, и с пробитой насквозь печенью его жертва не протянет больше десяти минут, он буркнул:

— Сейчас. — и отправился за флягой.

Больше двух глотков женщина всё равно отпить не смогла — её жажда была вызвана не столько потерей крови, сколько тем, что повреждена печень. Захлёбываясь и задыхаясь, она откинулась вновь на камень: струйки воды стекли по лицу и шее на одежду.

Глядя на грабительницу, Конан, хоть и испытывал определённые сожаления, отнюдь не раскаивался в содеянном. Уж раз эта несчастная взялась за ремесло бандита, то и получила по заслугам. Он знавал страны, где за подобные преступления её смерть была бы куда дольше и мучительней, не говоря уже о сотнях издевающихся, тычущих пальцами, и гогочущих зрителей. Сам он нападение на спящего, да тем более, с помощью собаки, считал верхом подлости и низости, достойных только трусов и мерзавцев.

Поэтому, повернув к себе бессильно опустившуюся голову со слипшимися уже от смертельного пота и воды, волосами, и закрывшимися глазами, он довольно бесцеремонно потряс её и спросил:

— Кто ты? Как звать тебя?

Ему пришлось повторить встряску и вопрос. Губы разлепились:

— Я… Ха… физа. — еле слышный стон-шёпот.