Джей Эм - Убийца теней

Опять эти тесные коридоры – прямо ощутимо давят, на плечи, на грудь. Идёшь – а рёбра как будто в лёгкие впиваются, и голова – точно в тисках… И запах этот – пыль, сырость плесневая, грязные камеры, человеческими испарениями пропитанные. Как тут жить? Как живут люди? Как он уже целый год терпит?..

Вот и камера Талвеона. Стражник, как накануне, в сторону отошёл.

– Я тебя ждал, святой брат.

Сегодня сразу Талвеон около решётки сел, и спокойно, по-дружески, по-доброму посмотрел на Лорка. Надо же – после года в этой клетке способен так на людей смотреть, по-доброму… И даже то, прежнее, мелькнуло на его лице – мечтательная улыбка, далёкая. Словно на миг сила воображения его из грязной тюремной дыры в другое место перенесла, в такое, где цветущие деревья, и птицы поют, и нет ни обвинителей, ни тюремщиков.

– А откуда вы знали, что снова меня пошлют к вам?

– Знал, что не пошлют. Но что придёшь – не сомневался. Только впредь уж не ходи, не рискуй. – Почти просящие ноты в голосе. – Обо всём, о чём хотел бы я с тобой поговорить, всё равно не получится за короткое время, а больше-то не увидимся. Поэтому возьми вот…

Лорк оторопело хлопал глазами, поняв, что, затевая это опасное дело, самовольное свидание с Талвеоном, толком не знал, зачем оно ему нужно. Теперь он изо всех сил старался сообразить, с какой целью пришёл сюда и чего ждёт от этого человека. И что тот собирается ему дать?..

– Придвинься поближе к решётке, с увещеваниями как будто, что ли, – подсказал Талвеон.

Как ни растерян был Лорк, но для чего нужна такая предосторожность, ему было ясно: чтобы стражник не заподозрил неладное. Он приблизился к решётке, и одной рукой, той, что ближе была к стражнику, сделал жест, словно в чём-то убеждает Талвеона или что-то ему доказывает. Широкий рукав рясы заслонил тюремщику обзор. А Талвеон тем временем сунул Лорку в другую руку тонкую трубочку, бумажную на ощупь. Лорк тут же скрыл её в рукаве.

– Я это для тебя написал, – тихо сказал Талвеон. – Для тебя и, может, для кого-то ещё… Прежние рукописи, которые в моих вещах при аресте нашли, все забрали. Или уничтожат их, или запрут где-нибудь навсегда. Мне хотелось бы написать для тебя больше, но время… Знаешь, в Роноре в одной мастерской работают над изобретением, которое позволит делать оттиски текста на бумаге во многих экземплярах. Ох, если бы хотя бы эти листки отпечатать с помощью такого устройства… Но нет, – как бы спохватился, очнулся от задумчивой мечтательности Талвеон, – забудь, что я сказал, не вздумай на себя лишнюю опасность навлекать. Лучше всего сожги рукопись после того как прочтёшь. Найти её у тебя ни в коем случае не должны. Да, кстати, не сердись, что «ты» говорю тебе. Хорошему человеку хочется, как другу, «ты» говорить.

– Что это вы меня хорошим человеком называете? Не знаете ведь совсем…

Талвеон улыбнулся в ответ:

– А мне эта клетка тюремная право даёт всем и всё напрямую высказывать. И хорошим… и не очень хорошим. Хорошим – потому что приятно, а другим – потому что хуже мне они уже не сделают. Убьют? Так я давно знаю, что рано или поздно убьют.

Лорк вздрогнул при этих словах, и Талвеон это заметил:

– Прости, не хотел тебя пугать… Ты о плохом не думай, прочти лучше, что я тебе дал. Случается, слова человеческие самого человека переживают… И пусть, хорошо это. А мне всё полегче будет – знать, что не все мои слова напрасно пропали, что кто-то прочитал… А насчёт того, почему я тебя хорошим человеком называю – если хочешь, того спроси, кому доверяешь больше.

«Знает, – невольно мелькнуло у Лорка в мыслях. – Про охотницу знает, что я к ней ходил. Но откуда, откуда?!»

– А я, может, вам и доверяю больше всех…

– Ну тогда имя мне своё скажи, как другу сказал бы.

– А вы не знаете разве? – по-глупому попытался поймать Лорк Талвеона. Узник опять улыбнулся – той своей улыбкой, которая без злой насмешки и без далёкой мечтательности, а просто добрая.

– Знаю или не знаю, это одно, а от самого человека его имя услышать – другое. Сделай бедному заключённому приятное, милосердный святой брат, немного ведь прошу…

– Лорк.

Молодой двухбережник дорого бы дал за то, чтобы как-нибудь по-другому, а не именем прославленного святого, называться. Сейчас вот Талвеон усмехнётся так же, как Ярла Бирг… Но Талвеон, даже если хотелось ему этого, воли усмешке не дал. А Лорк спросил поспешно, отчасти для того, чтобы от своего имени разговор увести, отчасти потому, что только теперь ему это пришло в голову:

– А откуда у вас чем и на чём писать есть?

Вот теперь усмехнулся Талвеон, да не просто так, а опять с той сумасшедшинкой, то ли показной, то ли действительной, которая в первое их свидание появлялась в нём. Приложил палец к губам и прошептал едва слышно:

– Я тебе про одного своего друга говорил? Он и позаботился чернила с бумагой доставить. Жалко, оставить их нельзя, обратно унёс. Обшарят камеру, найдут.

Опять загадками изъясняется, опять про этого своего «друга» невидимого вспомнил. Ну зачем?.. Ещё сильнее Лорка смутить хочет, как будто без того мало? Заново в его душу подозрения насчёт короткого своего знакомства с левобережными духами заронить? Да ещё ронорское печатное изобретение упомянул, а откуда ему тут, в тюрьме, такие новости знать, как не от них же, не от духов, что невоплощёнными по всему миру носятся и всё знают…

– Ты ступай, Лорк, слишком долго не надо тебе здесь задерживаться. Сам знаешь.

Ну вот, теперь – «ступай», когда столько у него спросить нужно, столько… что и не сообразишь, что.

На этот раз прощаться с Талвеоном Лорку не хотелось. Да и узник не желал таких слов произносить, поэтому только кивнули они друг другу перед тем, как Лорк поднялся и прочь по коридору зашагал. Но когда стихли шаги двухбережного брата и стражника в отдалении, узник со вздохом и с улыбкой, счастливой и болезненной одновременно, всё-таки прошептал: «Прощай».

Но имеет ли он право даже на такую улыбку? Правильно ли поступил с этим молодым человеком? Честно ли?..

Пока Лорк шёл от тюрьмы до жилого дома братства Священного Знака, листы, которые дал Талвеон, почти ощутимо жгли ему руку, до того тянуло немедленно на них взглянуть. Но Лорк не решался. Только скрывшись в своей келье, отважился наконец достать их и развернуть.

Буквы мелкие – побольше текста старался Талвеон на немногих листах уместить. Почерк чёткий, красивый. Но, видно, оттого что писал узник в полумраке, а может, и вовсе ночью, при слабом свете луны, иногда строчки шли неровно, прыгали.

«Вне человеческих дел и человеческих мыслей добра и зла нет», – так начиналась рукопись. И уже первая эта фраза стала для Лорка потрясением. В ней одной столько отступничества заключалось, что только за неё можно в тюрьму угодить. Это ведь явное противоречие учению о Двух Берегах, о благих и злых духах, одни из которых слабую человеческую душу к дурным поступкам склоняют, а другие – в хороших начинаниях поддерживают. Противоречие догме о сотворении мира между Двух Берегов, а значит, и о его Творце.