Oleg 5594398 - Трон Знания. Книга 1

— Таша, видать, заболела, — сказал Хлыст. Поёрзал тощим задом по камешкам. — Смотаюсь-ка я в «Горный».

— Яйца на мозги давят? — проскрипел Оса.

Хлыст хотел отрезать, но решил, что раздоры сейчас ни к чему. Взял с земли кнут, принялся обвивать рукоять кручёной верёвкой.

— Харчи заберу, а то сядем на голодный паёк.

Сказать-то сказал и приуныл. Чтобы никто не заподозрил, откуда у Таши деньги и зачем ей столько еды, она сновала по всем селениям Бездольного Узла, кроме «Рискового», само собой. Там крупу купит, там — масло, а там хлебного вина у подпольщика возьмёт. Если Таша слегла, забирать будет нечего.

— Ну, сядем. Что с того? — отозвался Оса.

— Оно, конечно, ерунда, нам не привыкать. Да только не сегодня-завтра каторжники сдохнут. Кого на добычу поставишь? Или сам в колодец полезешь?

— Иди. Но знай, если твой дружок или твоя баба снюхались со стражами, у нас с тобой одна дорога — обратно к смертникам. А там я порву тебя на шматки. Усёк? А если ты свалить надумал…

Хлыст горько усмехнулся:

— Если б было куда, давно бы свалил.

Оса заложил руки за голову:

— Иди.

Хлыст поднялся, засунул кнут за пояс штанов, одёрнул рубаху, торчащую колом от грязи и пота, и побрёл будить Пижона. А растолкав, попросил у него алый платочек, тот самый, что на тощей шее красовался. Таша всякий раз вздыхала, мол, модный платочек, ей бы такой.

Пижон выслушал просьбу и форсу напустил. Видите ли, вещица памятная, с богатея снятая. Тогда стянул Хлыст сапоги — от них, треклятых, ноги огнём горели — и поставил их перед наглой мордой. Пижон пощупал кожу, голенище помял, даже зачем-то носок лизнул и развязал платочек.

Задолго до рассвета Хлыст добрался до Великкамня. Пересечь бы долину, пока внизу туман серебрится, а сверху темень, хоть глаз выколи. Так нет же, одолели сомнения. Боязно стало. Воля-то легкокрылая — вспорхнёт, и не поймаешь. Хотя после прихода Анатана много воды утекло. Верхогляд и сторожевые ничего подозрительного не замечали. И Таша дважды приходила. А тут не пришла. Заболела она. Как пить дать, заболела! А если заболела… Ну, придёт он домой, посмотрит на неё, на страдалицу, а дальше? На детишек даже взглянуть нельзя. А ну как проболтаются кому ненароком.

Конечно, можно взять сапфиры, рвануть в Партикурам или ещё дальше — в Бойвард — и начать новую жизнь. Только он жить разучился. Это ж надо притворяться, что всех и вся простил. Трудно прикидываться невинной овечкой, когда внутри матёрый волк сидит. Сидит и точит зубы о могильный камень безвременно усопшей души. Как же простить тех, кто мягко спал, сладко жрал и харил баб, пока он загибался?

Или всё-таки свалить всем семейством в Лэтэю? Затеряться в тайге и отыграться на сохатых да белках. Тогда на кой чёрт ему двадцать сапфиров?

Или отдать их Таше — пусть идёт с детьми, куда глаза глядят — и вернуться к браткам? С братками хорошо, с ними не надо притворяться и прощать.

Запутался Хлыст. До самого рассвета ходил взад-вперёд, три шага туда, три обратно, как в камере-одиночке. А когда взошло солнце, решил наведаться в «Горный», пробить что к чему, а там уж посмотреть, куда ветер подует.

Откопал сапфиры, спрятанные подле Великкамня, замотал их в алый платочек, засунул в глубокий карман штанов, недавно залатанный Ташей, и побежал через долину к горам, покрытым мхом и лишайником.

В конце дня на горизонте завиднелись маленькие, как головки спичек, дома. От боковых скал до селения миль пять будет, и всё по пустоши. Обогнуть кряж и подойти поближе — стрёмно. Там до конторы прииска рукой подать, на рабочих можно нарваться. Подождать бы чуток и продолжить путь под покровом ночи. Нет же! Не терпелось Хлысту глянуть на своё прошлое. И поволочился он по пыли и камням, словно у него в одном месте свербело.

В сумерках добрался до крайней хибары: крыши нет, стены покрыты мхом, дверь висит на одной петле, оконные рамы взирают крестами на поросший бурьяном двор.

Хлыст забрался внутрь, заметался по земляному полу от окна к окну — может, Таша покажется или мальцы пробегут, дом-то его в двух шагах. Только ни хрена не видно; развалюха аккурат на краю пустыря стоит, а на нём лопухи разлапистые и мусора кучи. Не то что в сумерках, днём ни черта не разглядишь. Зато всё слышно. Летят над пустырём песни хмельных мужиков, ругань баб да смех ребятишек и в кресты на окнах бьются. И кушаньем пахнет. Настоящим кушаньем, а не жратвой. Жируют селяне…

Вдруг снаружи прошуршало. Хлыст вдавился в угол, стиснул рукоятку кнута. Точно! За дверью кто-то дышит — прерывисто, часто, — словно принюхивается. И тут как влетело в дом нечто чёрное и мохнатое и с радостным визгом прямо на Хлыста.

Он упал на колени, обнял псину. А она от счастья аж захлёбывается и шершавым языком в лицо метит.

«Узнал, Агат! Узнал, чертяка!» — прошептал Хлыст и засмеялся.

Пёс извернулся, мазнул горячим языком ему по губам. Так сладко на сердце сделалось, будто в детство окунулся. Потрепал Хлыст Агата за шкуру и к двери подтолкнул — беги, дружище, куда бежал. А псина не унимается. За рукав схватила, за собой тянет, мол, пошли, хозяин, домой. И всё верещит на своём, на собачьем.

Всполошился Хлыст. Притянул Агата, по холке поглаживает, успокаивает, а сам брови хмурит. Псина вырвалась из рук, наружу выскочила и залаяла громко, с подвыванием. Со всем селением радостью делится.

Стоит Хлыст на коленках ни жив ни мёртв. А мысли туда-сюда, туда-сюда. Похлопал в ладоши. Так меньший сынишка собаку звал, пока не умел разговаривать. Агат в мгновение ока на зов и прибежал.

Хлыст одной рукой обхватил его шею. Второй рукой морду сдавил: «Что ж ты, чертяка, творишь?» Ещё крепче клыкастые челюсти стиснул. А псина мотает хвостом и, поскуливая, в глаза смотрит. А по морде слёзы бегут.

Хлыст поцеловал Агата промеж ушей, прижался щекой к его широкому лбу и… Косточки — хрусть. Сердце — цок ледышкой о могильный камень души и замерло.

Глубокой ночью Хлыст выбрался из развалин. Перебежками от куста к кусту, от кучи к куче, пересёк пустырь и крадучись пошёл по улице, кляня луну и звёзды. Застывал, если где-то тявкала собака или орали коты в схватке за любезность кошки. Когда всё стихало, выдерживал минуту и топал дальше.

Долго сидел под частоколом на другой стороне проулка, глядя на тёмные окна родимого дома. Конечно, Таша его не ждала, но могла выйти на двор Агата позвать. Как-то с самого начала повелось, что пёс — любимец детишек — жил не в будке, а в прихожей.

Хлыст перебежал дорогу, покрутился возле дома: во дворе чисто, на верёвках пусто. Озираясь, нащупал в кармане платочек, а в нём камушки. Только теперь не нужен платок. Агата больше нет, и не надо голову ломать, куда прицепить тряпицу, чтобы Таша поутру заметила и догадалась. И так жалко стало сапоги, хоть вой. Пусть жмут, пусть по горам лазать неудобно, а как вытянешь ноги к костру, как посмотришь на отражение искр в носке, сразу человеком себя чувствуешь.