Вера Камша - Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть 1

— Что это было? — выдохнула алатка, когда кэналлиец прижал струны ладонью.

— Танец, — откликнулся маркиз. — Мы танцуем, когда уходит лето, и оно оборачивается на стук кастаньет.

— Так я и думала.

Принцесса залпом допила кислятину, внезапно показавшуюся терпкой, будто сакацкая рябина.

— Почему вы не женитесь?

— Зачем? У меня четверо братьев, у двоих уже есть сыновья. — Дьегаррон отложил гитару. — Наша кровь останется под солнцем и без меня.

— Допустим. — Матильда по-деревенски водрузила локти на стол. — Но неужели вам никогда не хотелось турнуть вашу свободу к кошкам?

— Хотелось. — Маршал знакомо поморщился, и вряд ли от боли. — Однажды я поторопился, потом стал опаздывать и опаздываю до сих пор… Дора Матильда, я не люблю исповедоваться.

— Тогда пойте, — потребовала ее высочество, поскольку требовать поцелуя было стыдно. — У вас же все поют.

— Только те, у кого есть голос. — Длинные пальцы пробежали по струнам, точно ветер над лугом пронесся, и, слушая его, поднял голову рыжий осенний жеребец. — Мне не повезло…

Уличить Дьегаррона в несомненном вранье принцесса не успела — вернулся муженек. Воздвигшийся у распахнутой двери, он напоминал стог сена, в котором угнездилась немалая змея. Матильда усмехнулась и отодвинула тарелку.

— Кто пил мансай, тому кэналлийское кажется кислым… Маршал, я вам не верю, вы не можете не петь, но каждый имеет право на тайну. Благодарю за дивный вечер.

Она вышла, задев бедром и не подумавшего посторониться хряка, то есть кардинала и супруга. За спиной тенькнула струна, прозвучали удаляющиеся шаги — Дьегаррон уходил через другую дверь. Адюльтера не случилось, его бы всяко не вышло, но заявившийся Бонифаций был несусветно глуп. Матильда так и сказала.

— Ты болван, твое высокопреосвященство. Я живым мужьям не изменяю.

Супруг угрюмо сопел, но молчал. Умник имбирный! Мало кто выскакивает замуж на седьмом десятке, а уж те, кого при этом ревнуют, вообще наперечет. За такое стоит выпить чего-то приличного.

— Флягу, — протянула руку алатка. — Спугнул песню, хоть касеры дай.

— Бражница и блудница! — припечатал Бонифаций, но флягу с пояса отцепил. — Не отравлено, ибо грех достойное питие губить.

— Вот-вот… Лучше зарезать. — Принцесса хватанула привычного пойла, привидевшийся рыжий конь фыркнул и умчался в призрачные горы. Очень может быть, что навсегда, очень может быть, что со всадником. — Ну нравится он мне!

— Увечные влекут глупые сердца прежде распутных.

Ревнивец отобрал флягу и присосался. Красой он не блистал, зато не был размазней. По крайней мере, до свадьбы.

— Вот и женился б на увечной! — отбрила алатка. — И дело бы благое сделал, и мне бы жилы не мотал.

Они упоенно ругались, все ближе подходя к той грани, где перепалка перестает быть перцем и становится ядом, надо было прекращать, но Матильду почти понесло. У них с Дьегарроном ничего не вышло, но могло выйти, не испугайся она себя и зеркала, а маршал — ее. Кэналлиец стал бы последним, выбив из памяти ночь с Робером и полгода с Лаци, — не стал. Нареза́л круги, рвал цветы, жалел и профукал, да и она хороша, брыкалась, как мориска, а ее раз — и в стойло. Для ее же блага, в Сагранне это стало ясно, а тут опять… маркиз. С мальвами, ведь сам же собирал! Сам!

— А ну, ответствуй, бражница! — взревел Бонифаций, плюхаясь на застеленное яркими кагетскими покрывалами ложе. — Состояла ль ты в греховной связи с агарисским еретиком?!

— С кем, с кем? — нахмурилась принцесса. — У меня, чтоб ты знал, все, кроме Лаци и шада, были агарисскими, а еретик один ты!

— Ох, глупа, — Бонифаций свел свои бровищи, — хоть и красой обильна, ну да в том и спасение твое. Краса женская Создателю угодна, что б там ханжи серые ни плели, а потому быть тебе в Рассвете. И мне быть, ибо благочинен, да и муки кой-какие претерпел… Только торопиться в кущи нам не пристало, не все души спасены, не все зло повержено, Паона вон торчит пока.

— Беды-то, — отмахнулась Матильда, — все равно ведь сожрете! Хаммаила вот уже…

— Не мы его сожрали, но грехи его. Хороший человек по недосмотру ангельскому гибнет, и ангелы за то пороты бывают ветвями кипарисовыми. Поганцы же конец свой по воле Его находят, и чем быстрей, тем для них же лучше, не все пакости свершить успевают, а стало быть, и спроса меньше!

— Слышала уже. — Разнеси Альдо лошадь еще в Агарисе, сколько бы внук не успел натворить, но считать его смерть благом?! — Сорок раз слышала… Что за еретик тебе покоя не дает?

— Адриан твой безбожный. Чему ты с ним предавалась?

Предашься с таким, как же!

— Снам. Снам я предавалась, самым что ни на есть греховным.

— Верю. — Супружеского выдоха хватило б наполнить небольшой парус. — И отпускаю тебе тот грех, а теперь вспоминай, что говорил тебе ересиарх. Сдается мне, знал он немало, а кому и сказать, как не той, кого тело хочет, а душа от любви великой да глупой не позволяет. Налить?

Матильда молча протянула руку. Любви великой да глупой и впрямь хватало, но болтать Адриан не любил, зато спрашивать умел как никто. Они и познакомились, когда еще нестарый клирик с алым львом на плече явился узнать о Черной Алати.

— Охоту он искал. — Матильда зачем-то пригладила кудри. — Осеннюю… Только не повезло ему, а вот… Эпинэ ее встретил, потому и до Талига в одну ночь добрался.

400 год К. С. 13-й день Осенних Скал

Руппи вновь ехал по Талигу. Землями, которым следовало принадлежать кесарии, но увы… Наследные принцы в ожидании короны обещали друзьям и любовницам вышвырнуть наконец фрошеров за Вибору, принцы ненаследные намекали, что уж они бы это сделали наверняка, кесари… Кесари вели себя по-разному. Кто-то воевал, кто-то довольствовался тем, что имел, кто-то получал в наследство победы, кто-то — промахи.

Удачи первых месяцев Двадцатилетней пошли прахом, однако двинувший армии на юг Зигмунд упорно почитается великим. В отличие от вырвавшего, выхитрившего, выпросившего новый Золотой договор Ульбриха, ставшего Хмурым не от хорошей жизни. Унаследовав от отца поражение, кесарь не только сохранил Дриксен в целости, но и присоединил Северную Марагону, однако Хмурому упорно пеняют, что Южная досталась Талигу. Вернуть Марагону грозятся вторую сотню лет, именно «вернуть»… Сам Руппи сказал бы «заполучить», но он всего лишь натворивший дел лейтенант, сдуру признавшийся в своих художествах фельдмаршалу. Сейчас излишняя бравада вылезала боком — дерзостей Бруно не терпел, а Фельсенбургу старик был нужен в добром расположении духа.

То, что надо как можно быстрее договориться с фрошерами, чтобы, без опаски повернувшись к ним спиной, схватить Марге за горло, было для Руппи очевидно. Неочевидным выглядел выбор Бруно. Старый бык славился упрямством, и, самое главное, он почти выиграл кампанию, а бросать добытое немалым трудом обидно, особенно если тебе за шестьдесят и ты внезапно добился того, чего от тебя уже не ждали. Фельдмаршал никогда не ходил во всеобщих любимцах, вот в моряках Дриксен души не чаяла, и не это ли сейчас добивает Олафа?