Иван Наумов - Мальчик с саблей (сборник)

Родион виляет влево, объезжая полыхающий жёлтыми аварийными огнями грузовик. На мгновение нос соседней машины оказывается как-то очень уж близко к боку чёрной рыбы. Мальчик оборачивается и смотрит, как небритый водитель разевает рот и бьет по середине руля снова и снова. Родион небрежно поднимает правую ладонь. Такого жеста нет на самом деле, но он означает: извини, мужик, я не нарочно. Водитель сзади взмахивает рукой, и этот жест тоже знаком – папу вызывали в интернат, когда Витя так показал Аде.

Мальчик смотрит на приборную панель. Лишь бы не застрять. Вообще-то, Ада не злая, просто очень не любит, когда опаздывают. В салоне тепло, пожалуй, даже слишком. Стекла задней двери запотели. Витя прикладывает к окну ладонь и смотрит сквозь расплывчатую прореху на стянутую инеем жухлую траву, безлистые деревья, чёрные зеркала замерзших луж, белые облака пара, поднимающиеся из выхлопных труб машин, составленных плотно, как кубики в тетрисе.

Наверное, Родион замерз и поэтому включил плюс двадцать четыре. А минуты на часах скоро сравняются с температурой. Витя ёрзает, начинает высовываться между передними сиденьями, пытается узнать место, где они едут. Вроде бы, уже совсем недалеко, но улица замерла. Жёлтые, серые, черные, белые покатые крыши, а между ними – случайные заиндевелые облачка.

Вдруг Вите представляется, что по всем улицам, по всем Шоссе и Эстакадам, в Город скользят разноцветные железные кубики, забивая и забивая последние свободные клетки.

Не волнуйся, говорит Родион губами. Должны успеть. Последний светофор.

Ему хорошо, он доведет Витю до охраны и передаст Аде. А она возьмет Витю за подмышку цепкими птичьими пальцами и потащит в раздевалку. Можно закрыть глаза, и тогда перестанет быть видно, что Ада говорит с таким перекошенным лицом.

Чтобы не думать о времени, мальчик снова включает тетрис. Фигурки появляются всё время не те, которых ждешь. В каждом ряду зияют прорехи, и стакан наполняется почти целиком, вот-вот выплеснется через край.

Чёрная рыба ныряет в сторону, через двойную сплошную, хищным рывком устремляясь навстречу машинам, уже тронувшимся через заветный перекресток.

Голубой зигзаг крутится под Витиными пальцами и едва не цепляет острый пик из нагроможденных кубиков. Еще поворот, и фигурка ложится на место, сжигая сразу два ряда. Чёрная рыба тормозит, чуть не встретившись лоб в лоб с такой же белоглазой хищницей, и сдвигается вправо, впритирку к шарахающейся в сторону малолитражке.

Двадцать четыре. Восемь двадцать четыре. Мальчик не смотрит туда, просто чувствует это внутренними часами.

Вечность спустя загорается стрелка. Родион, скользя шипами по хрупкому льду, прыгает вперед, в прореху между хвостом встречного потока и машинами, вместе с ним уходящими на поворот. Мальчик валится набок и больно стукается головой о дверь. Оранжевый кубик падает мимо заготовленной для него лунки и застревает на ее краю, нависая скалой над незанятыми клетками.

Восемь двадцать восемь. Рыба содрогается на лежачем полицейском. Малиновое бревно из четырех кубиков из-за лишнего нажатия не проскальзывает в узкую щель, а опускается плашмя и перекрывает её намертво. Новые фигуры рушатся, как снег, кутающий всё вокруг белым пологом. Последнее движение, последняя попытка, и кнопки перестают подчиняться. Родион тормозит у подъезда интерната.

Витя пытается засунуть тетрис на место, но ранец почему-то застегнут. Бегом! Родион распахивает его дверцу, и мальчик прыгает в метель, в невесомый, пушистый, одуванный снег.

Он успевает заметить, что улица пуста. Мигают вдалеке оранжевым едва различимые светофоры. Снежное покрывало дороги разорвано двумя молниями, уходящими под серебристые колёса чёрной рыбы.

Родион впихивает его в душный мрак интернатского тамбура, прямо в руки нахмуренной учительнице, хлопает мальчика по плечу. Тот, уже уходя, оборачивается. До вечера, руками говорит Родион. Мальчик подмигивает ему и вертикально поднимает ладонь.

Родион выходит на крыльцо, закуривает и ищет в кармане мобильный.

Машину стремительно заносит снегом, она седеет на глазах. На заднем сиденье чёрной рыбы между рыхлыми кожаными подушками пиликает детская игра. Кнопка со шляпой на боку запала. Стакан тетриса мигает всеми цветами радуги, а потом очищается с противным дребезжащим звоном. Впрочем, с улицы этого не слышно.

Далеко-далеко, за несколько кварталов, из двора показывается «жигулёнок». На секунду притормаживает между сугробами и сворачивает на безжизненную зимнюю улицу.

На свободное поле цвета свежего асфальта медленно опускается маленький красный квадратик. Достигает дна и замирает.

Флая к празднику всегда красит соски и губы толчёным мелом, а в пупок вставляет драгоценную белую коралловую розу. Четыре белых пятна – вершины ромба – издалека видны на её иссиня-чёрной коже. Белки глаз и губы образуют треугольник. Можно соединить все точки линиями, и получится рыба – ромб тела с треугольником хвоста, так рисовали древние. Флая ограничивается намёком.

Мы ровесницы, но она относится ко мне как к старшей. Её рыба Дифлая – ещё совсем мелкая, не больше локтя длиной, и может легко спрятаться под плавником у моей Дилейны.

– Полная площадь набралась! – жарко шепчет Флая, сверкая глазищами в полутьме. – Островодержцы, главы гильдий, купцов видимо-невидимо! Лейна, я вся дрожу!

Из душного зала, где томятся перед выходом на площадь все девушки нашего острова, мы выбрались на внутреннюю галерею дворца, затенённую густыми ветвями сердолиста. Ровный ветерок тянет с моря. Пряно пахнет водорослями и раскалённым песком.

– Там даже один северянин! – выдаёт Флая главную новость.

Пытаюсь сделать вид, что мне не интересно, но тут же спрашиваю, каков он собой.

Флая задумчиво вытягивает трубочкой губы.

– Каков… Как все северяне – волосы чёрные, а сам белокожий, в два раза светлее тебя будет. Даже в три! – Подносит свой локоть к моему. – Вот насколько я тебя темнее – он светлее… И глаза синие! – прыскает она. – Хочешь посмотреть?

Я испуганно трясу головой – нарушать церемонию из-за пустопорожнего любопытства – нет уж!

– Трусиха! – беспечно заявляет Флая.

А её рыба, незаметно выбравшись из сердолиста, в шутку хватает меня холодными губами за ухо. Я вскрикиваю.

На шум из коридора величаво выплывает Дилейна. Она – самая большая рыба на нашем острове. Ещё несколько месяцев, от силы – год, и придёт пора выпускать её в море.

Когда Дилейна плывёт вдоль пола, её верхний плавник оказывается на уровне моей груди. Дифлая юркает в спасительный кустарник.