Ольга Вешнева - Узник вечной свободы

Я снял небольшую квартиру, нанял старого, но проворного лакея. Некоторое время я зарабатывал на жизнь статьями для журналов и газет на далекие от политики темы. Хорошим подспорьем были деньги, присылаемые отцом. Правда, большую их часть я тратил на спонсирование деятельности тайного общества, чуть меньшую – на поддержание светского лоска, и совсем малую на всякие насущные потребности – от обедов в столичных ресторанах до девиц из публичных домов. К слову, с теми девицами познакомил меня их верный почитатель – глава тайного общества Арсений Назарович Подметкин. Для меня он был учителем, гуру, я преклонялся перед ним и старался во всем ему подражать. Он, в свою очередь, обучал меня не только искусству плетения заговора против царя со свитой и утверждения в государстве республиканского строя, но и премудростям столичной жизни.

В великосветском кругу Подметкин был известен как сочинитель приключенческой литературы. Его многие уважали за мудреные афоризмы и знание редких языков: китайского, арабского, хинди. Неутомимый искатель приключений полжизни посвятил странствиям по загадочному Востоку. Но о том, что он основал новое тайное общество, знали единицы – стократно проверенные, увлеченные бунтовским азартом люди вроде меня.

При воспоминании об учителе моему мысленному взору предстало его завернутое в парчовый халат тонкокостное туловище и не по годам моложавое лицо с пестрыми усами. Белые щетинки усов были выжжены горячим солнцем пустыни, рыжие – окрашены жгучими специями, а черные подтверждали бодрость юношеского духа.

Съемную квартиру Подметкина на Невском проспекте вместе с ним населяли сушеные крокодилы с разинутыми пастями, тигриные шкуры, слоновьи бивни, веера и опахала из птичьих перьев. По настенным полкам были расставлены стеклянные клетки с бабочками, скорпионами и пауками. В углах стояли бездонные сундуки с гравюрами и пергаментными свитками. На комодах и тумбах выстроились в ряд, заслоняя друг друга, кальяны, курильницы благовоний, пиалы, вазы, кувшины и самые разнообразные фигурки из камня, дерева, драгоценного металла. Чаще других встречались статуэтки танцующих многоруких божеств, слонов, тигров, змей, лягушек и черепах.

В торжественные дни Подметкин надевал чалму с павлиньим пером и взбирался на обитый красным бархатом трон, какого не было у самого царя, а призванные по особым тайным приглашениям гости величали его махараджей.

Арсений Назарович любил рассказывать ученикам о своих победах над дикими зверями. Я заучил наизусть, как он ходил с рогатиной на тигра, как вытаскивал крокодилов из Ганга и как без промаха сразил единственным выстрелом разъяренного слона, в любовном бешенстве сокрушавшего вековые деревья на пути.

Подметкин много общался с Герценом, он познакомил с ним и меня, втянул в тайную переписку. Еще несколько опальных философов были частными гостями на наших сборищах.

Прекрасной отдушиной после напряженных заседаний клуба заговорщиков служили посещения балов. Я был вхож в лучшие дома Петербурга. Столичные дамы находили меня весьма привлекательным. Они буквально теряли разум, едва заглянув в мои светло-серые, как чистое серебро, и резко очерченные темными ресницами округлые глаза, лишь слегка притеняемые волной щек при улыбке. А чего стоила моя обворожительная улыбка – часто закрытая, но как будто сияющая! А черные брови, изогнутые радугой! А густые волосы насыщенного угольного оттенка, коротко стриженные и блестящие без смазки! А нос – не курносый и не совсем прямой, с чуть выделяющимся кончиком! А ровные небольшие уши, отстающие от головы ровно настолько, чтобы смотреться красиво! Описание моей наружности можно свести к одной фразе – идеальная гладкость линий.

Ночь напролет я мог танцевать без устали с миловидными напыщенными барышнями, слыша за спиной томные вздохи:

– До чего хорош молодой князь Таранский!

– Да, говорят, он еще и сказочно богат! Мне бы папенька такого жениха сосватал!

С женитьбой я не торопился, планировал обзавестись семьей годам к тридцати. Моей страстной любовью был в то время государственный переворот. Стихи писал я трепетным красавицам, но вел себя примерно, безупречно. Не увивался ни за кем, все были для меня нехороши. Одна – чересчур надменна и своевольна, другая – мышь без мнения, без знаний жизни и науки, а третья – слишком уж чувствительна, шепнешь ей утонченный комплимент в танце на балу, и сразу в обморок она с разгона – шмяк, а ты лови ее на лету посредине зала, в толпе танцующих господ и дам…

– Нет, все не то, с такой невестой мне не свить семейного гнезда, – вздыхал я, мучительно выдумывая романс, посвященный одной из светских чаровниц с античным именем Августина. Писал я его приличия ради, дабы не остаться последним холостяком в Петербурге, обделившим ее любовным признанием. – Одеваться не умеет – что за красные рюши на белом подоле? Видать, в ее роду крестьянских баб немало. А волосы – да разве завивают так, чтобы слева кудри были покороче, справа – подлиннее, а позади из шляпки нет-нет да выползали прядки, как пиявки? А вкус в литературе? Она не любит Пушкина, Байрона, Данта. Увлечена лишь немцами, французами, да разве хорошо читать их нудные книжонки, скупые на живые зарисовки лиц, фигур, пейзажей? Нет, нет, дорогой Тихон Игнатьевич, не соблазняйтесь ее милым личиком и легкою походкой! Не для вас она, для австрияки – штабного офицера Диглера. Пусть он и посвящает ей романсы, коль умишко позволит. Вы напрасно не трудитесь. Романс не пишут без высоких светлых чувств. Иначе выйдет канцелярское письмо чиновника.

Романс я все же сочинил. Назвал его “Песнь о незнакомке”. Он стал моей последней публикацией в газете “Северная пчела”. Мне давно хотелось отойти от предателя и царского шпиона Булгарина, превратившего прилежную труженицу “пчелу” в злобного слепня. Вот уже пять лет этот слепень (я имею в виду самого Фаддея Булгарина) болезненно кусал всякого обладателя литературного таланта, не пребывающего от Николаевского режима в щенячьем восторге. Случалось, и меня немножко он покусывал, что было мне только на руку и способствовало моему сближению с Дельвигом. Через барона я мечтал выйти на самого Пушкина, моего поэтического кумира. Просить о встрече было неудобно, но она состоялась. Правда, осталась единственной в моей жизни, о чем я до сих пор жалею.

Помню, как вошел я неуверенными шажками в полутемный просторный зал. Огоньки свечей выделяли из темноты хмельную улыбку на лице Пушкина. Гений словесности сидел в широком кресле, окруженный мрачными тенями ближайших друзей и выстроившихся шеренгой столичных литераторов. Начинающие поэты по очереди представляли на его суд выдержки из своих произведений.