Magnus Kervalen - Десять сыновей Морлы

– Я не сержусь на тебя, мой добрый хозяин, – сказал он. – К тому же, мой отец тоже был фольдхером…

– Э-э-э, – протянул Турре. – Те фольдхеры, что владеют землей окрест усадьбы карнрогга, ненастоящие фольдхеры. Они элайры, им привычнее меч, а не соха. Сегодня карнрогг пожаловал им надел, завтра карнрогг отберет его – где уж тут похозяйствуешь! Да и хозяйствовать они не умеют, им сподручней на тонконогих лошадках скакать да в лесу дичь стрелять. Вот то ли дело мы, исконные фольдхеры, – сказал он с важностью. – И отцы наши, и деды, и прадеды землю боронили. Что нам лес? – нам земля всё дает. И питье, и пищу; и для живота, и для веселья, – и будто в доказательство своих слов он снова отхлебнул хороший глоток ячменного пива.

Тут хозяйка, навалившись на Турре необъятной грудью, начала отбирать у него кувшин. Пиво расплескивалось; люди хохотали, наблюдая за их шутливой дракой, кричали: «Давай, матушка! Так ему, так! Не уступай!» – и хлопали себя ладонями по ляжкам. Эадан взирал на хозяев с ужасом. Никогда прежде ему не доводилось видеть, чтобы не рабыня, не какая-нибудь глупая низкорожденная баба, а достойная хозяйка с ключами на поясе прилюдно дралась со своим господином. Разве так подобает держать себя благородной замужней женщине? Фольдхеры на востоке и вправду одичалые, как говорят. И работники им под стать – забавляются безобразным зрелищем, словно боем коней, да еще и подзадоривают дерущихся, как бойцов на Кан Туидат.

В конце концов хозяйка, растрепанная, раскрасневшаяся, завладела кувшином и отставила его подальше.

– Хватит с тебя! – сказала она тяжело дыша. – А то пошел разливаться: «и для живота, и для веселья»… Вот я тебе твое веселье! – она погрозила мужу. – Чем речами мудреными нашего гостя пичкать, лучше б накормил его. Держишь его голодным – уж мне, хозяйке, стыдно! Видишь ведь, наш гость парень учтивый, сам на угощение не напрашивается, ждет, когда хозяин его пригласит, а ты завел свое: земля, земля… Тьфу! – и хозяйка грозно зыркнула на одну из женщин, без слов приказывая ей принести еды для гостей.

Та с недовольным видом поднялась, медленно, точно сонная, подошла к котлу и наполнила миску для Эадана и Валезириана. Турре проследил за ней взглядом.

– Ты, верно, угощением нашим побрезгуешь, не к такому ты привык в доме карнрогга, – сказал он Эадану. После схватки за пиво лицо фольдхера стало багровым; он отдувался, потел и всё еще посмеивался – казалось, драка с женой лишь потешила его. Он посматривал на Эадана и наслаждался его ошеломлением. – А я так скажу: карнрогги в начале зимы быков режут, на стол разносолы ставят, в середине зимы последнее просо доедают, а к концу зимы ко мне ползут, плачутся: изголодались, мол, до весны не дотянем. Хе-хе!

Эадан опустил голову к миске. Этот фольдхер со смешным прозвищем, видит Орнар, самый невыносимый человек из всех, чьи выходки Эадану приходилось терпеть. В сравнении с ним даже Мадге покладист и безобиден как ягненок. Турре Фин-Эрда будто бы нарочно старался задеть Эадана побольнее. Сначала он не приветствовал гостя как полагается, тянул, не приглашая поесть, насмехался над элайрами и над его, Эадана, славным отцом… А теперь еще и о своем карнрогге говорит так, словно это не он, фольдхер, платит ему дань, а сам карнрогг выпрашивает у него подаяние! «Что бы ни сказал этот старый дурень, надо молчать», – мрачно сказал себе Эадан.

Валезириан поднял голову и вгляделся в потемневшее лицо своего спутника. Ему было трудно понимать речь фольдхера – продираться через все эти нагромождения прибауток – но он видел по лицу Эадана, что жирный фольдхер его оскорбляет. Валезириан вознегодовал. Ему стало обидно за Эадана. Конечно, он презирал этого темного, недалекого хадара, презирал его наивное самодовольство, его гордость своим жалким родом – родом обыкновенных мародеров и прихлебателей, – но сейчас Валезириан испытал нечто вроде единения со своим негидийцем. Он противопоставлял себя и Эадана здешним людям, еще более отвратительным и грубым, чем те, что жили в доме Морлы. Окруженный незнакомыми людьми, Валезириан невольно воспринимал Эадана «своим», а их – «чужими». С отвращением он смотрел на них, грязных, провонявших капустой и репой, – смотрел на весь их дом, темный, задымленный, тесный из-за набившихся в него людей, на свинью с поросятами, что разлеглась в углу, и на хозяев, таких же толстых, тупых и довольных жизнью…

– Слыхали? – вновь обратился Турре к своим людям. – Наш-то карнрогг уж который день пирует, свадьбу справляет. Виданное ли дело – зимой свадьбу играть? Зимой одни только гурсы да Младшие женятся. Вот как урожай сняли, тогда и за свадебный пир садиться можно, – Турре назидательно поднял палец. – Кто-то говорит, что и весной оно ничего, но не по сердцу мне весенние свадьбы. Что ж мы, звери неразумные, что ли, чтобы весной резвиться? Но нашему карнроггу и старинный обычай не указ. А ты, гость, – он повернулся к Эадану. – Чего это ты не рядом со своим хозяином? Не веселишься его весельем, не радуешься его радости?

Эадан надеялся, что многоречивый фольдхер, как обычно, не станет дожидаться его ответа и поведет речь о другом, но Турре молчал, не сводя с Эадана маленьких хитрых глаз. Эадан вздохнул.

– Что ж, невиновен тот, кто предостерег – так говорят люди, – издалека начал он. – Я сын элайра Райнара, сына Эйфгира, сына Лайфе; наш род мы ведем от Диада Старого, что одним из первых в Гуорхайле поцеловал меч роггайну Райнару Красноволосому. Моего славного отца убил элайр Хендрекки Моргерехта. Его имя было Альскье Кег-Догрих, а братом его был Авендель Кег-Догрих. Вместе с другими людьми спесивого карнрогга Хендрекки они явились в Ангкеим на свадебный пир. Я же был там среди людей карнрогга Морлы. Боги пожелали, чтобы я узнал кольцо моего отца на пальце Альскье, этого бесчестного злодея, дурного сына Рогатых… – в очередной раз рассказывая свою историю, Эадан постепенно успокаивался. Его заворожило неспешное течение речи, привычные обороты, нанизывание слов одного за другим. Он уже не думал о насмешках Турре. Люди притихли, слушая странника. Его рассказ мало чем отличался от других слышанных ими прежде; они согласно кивали, с удовольствием узнавая давно знакомые фигуры речи, и бормотали положенные слова сочувствия. Для них не имело значения, случилось ли это на самом деле, и не имело значения, о ком говорилось в повествовании: об Эадане, которого они прямо сейчас видели перед собою, или о герое, что жил и мужественно сносил удары судьбы когда-то давным-давно. С первых слов Эадана об убийстве отца они поняли, что речь пойдет о мести – и в их головах мгновенно выстроились образы, связанные с такими рассказами. Они приготовились слушать печальную повесть о благородном изгнаннике.