Вера Камша - Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд Смерти. Полночь

— У меня не осталось сердца! — Крик сорвался с губ, первородная услышала и покачала головой:

— Ты глупа… Ты выбросила сердце, а могла обменять и стать смертью для шестнадцати. Я стала, но один вернулся… Почему бы ему было и не вернуться, ведь его не любят? Но теперь хватит!.. Я знаю, что она решила… Она этого не получит, пусть ходит среди своих настурций, как ходят по угольям, пусть живет долго и ходит… А сейчас — ты, брат и повелитель… Последний предатель, ты сюда не вернешься! И в свой дом не вернешься! Ты никуда не вернешься.

— Госпожа баронесса, — первородный Валентин не смотрел на дочь своего отца, — вас ждут. Идемте…

— Я ждала, когда ты полюбишь, но ты ускользал… В твоем сердце нет ничего, что можно забрать, да и есть ли оно у тебя? Я устала ждать ту, кому отплачу, так что запомни: сперва — ее муж, потом — ты. Скоро, очень скоро, но не раньше, чем он… Когда узнаешь про него — жди!

— Вашу руку, сударыня.

— Запомни, баронесса! Запомни мои слова, когда они сбудутся, ты передашь их ей… Она умрет бездетной, она умрет старой, она умрет одинокой… Запомни…

— Забудьте.

Они шли быстро, но не бежали, ноги Мэллит гладили низкие лиловые цветы и били камни, но говорить о боли девушка не могла. Она молчала, как и первородный, и тоже ни разу не оглянулась. Дорога шла в гору; когда камней и камешков на тропе стало слишком много, нареченный Валентином остановился.

— Баронесса, вы разуты. Дальше я вас понесу. Прошу вас, не спорьте.

Мэллит не спорила, она была слишком виновата, и оправданий ей не было.

Свою ношу нареченный Валентином опустил лишь у беседки и достал ключ. Внутри, у самого входа, стояли туфли Мэллит. Первородный понял, куда она пошла, отыскал ее и услышал дурное пророчество… Если б не ничтожная, этого бы не случилось.

— Я была Щитом, — сказала Мэллит, — и я хотела бы вновь стать им и отдать долг.

— Вы мне ничего не должны, баронесса, а женщине не следует прикрывать мужчину, если только он не ранен и не болен.

— Я не баронесса, — напомнила гоганни. — Недостойная Мэллит — никто.

— Мне встречались многие носители титулов «никто» и «ничто», вы не из их числа. Я привык называть вас баронессой, но если вам это неприятно, я готов называть вас как вы того хотите.

— Я не знаю имени, которое бы хотела. Пусть будет баронесса… Если б я знала, что крадусь за бедой для перво… за бедой для вас, я облила бы свои ноги кипящей водой.

— Все мои беды в моей крови, — первородный замедлил шаг, — и та, которую вы видели, тоже. Ваше появление не прибавило ни песчинки.

Беда… Беда, что бродит у пруда, на дне которого спят драгоценности. У нее серебряные глаза, легкая походка, а вместо сердца цветы понсоньи.

— Она отбрасывает тень, — сказала Мэллит. — Я видела…

— Да, — подтвердил нареченный Валентином, — она отбрасывает тень, и ее не упокоить.

Пить за здоровье заведомо мертвого человека — это было слишком, но отвертеться от тоста за Марианну Валме не сумел. Робер застал виконта врасплох, испортив настроение на весь оставшийся вечер. Марсель мрачно выбирал из шерсти Котика репьи, пытаясь выкинуть из головы счастливый взгляд несчастного человека, и злился на себя за позорную сентиментальность. Когда репьи были исчерпаны, виконт спровадил пса к Капуль-Гизайлю прощаться с Эвро, вернулся к себе и в самом отвратительном настроении, даже не сняв сапог, плюхнулся на кровать.

Как назло, во «Льве под вишнями» не нашлось ни единой лизы, сочинять письма было некому, и Марсель предался размышлениям о «бесноватых», которые сперва перли на рожон, потом заметались, а когда подошли кэналлийцы, частично разбежались, а частично принялись глупо и отважно умирать. Самыми смелыми оказались цивильные, а труса праздновала барсинская солдатня, правда, потом она то ли опомнилась, то ли, наоборот, свихнулась. Вместо того чтобы шарахаться от кэналлийских разъездов, мародеры хватались за оружие и отправлялись прямиком в Закат. Жалеть их было нечего, но понять хотелось, как и Адгемара, и пристававшую к Эпинэ разнокалиберную нечисть…

Сапоги мешали думать, и Марсель их все же стащил, заодно сбросив и алвасетскую куртку, а когда собирался улечься вновь, обнаружил в постели девчонку, как две капли воды похожую на ту, что возвестила о приходе Валтазара. Слегка удивленный виконт покосился на дверь: крючок был поднят. Значит, хозяин истолковал его вечерние взгляды совершенно правильно.

— Как тебя зовут? — полюбопытствовал оживившийся виконт.

Девчонка облизнула губки и улыбнулась:

— Как хочешь… Как тебе нравится… Завтра тебе будет все равно.

— Пожалуй, — согласился Марсель и решил, что лучше все же запереться. Девица считала также: соскочив с кровати, она метнулась к двери, ничуть не стесняясь своего вида, правда, стесняться ей было нечего. Такой фигурке позавидовала бы любая пантерка, не говоря уж о Дженнифер, не к ночи будь помянута! Виконт ухватил вернувшуюся гостью за руку, та ответила достойным герцогини пожатием. Мало того, она даже не думала хихикать!

— Ты уверена, что не ошиблась? — уточнил Валме. — Ты не Лиза, а произведение искусства, тебе нужно к господину барону.

— Нет, — она улыбнулась, — я пришла к тебе. Ты искал, я пришла.

— Не то чтобы искал, но я рад, — заверил Валме, которого беседа потихоньку начинала увлекать. — У тебя, часом, нет родичей в Фожере? Ты похожа на одну малышку оттуда.

— Тебе нравится. — Она не спрашивала, а утверждала. Оказывается, у нее были длинные волосы, очень длинные, а он сразу и не заметил. — Если нравится, чего же ты ждешь?

— Сам не знаю. Хочешь пряник?

— Зачем? — Она опять не засмеялась. — Я хочу другого, и ты тоже.

Какая беседа, какая роскошная беседа! Коко учил Марианну несколько лет, а тут девчонка из трактира. Бриллиант, сапфир, ройя, только какая? Уж не черная ли?

Первый поцелуй вышел легким, будто озерный ветерок, девичьи губки пахли ночными цветами, длинноволосое совершенство знало толк в любви, это было прекрасно, это было печально, это было волшебно… Ни единой оплошности, ни единого прегрешения против галантнейшей из наук. Такое бывает лишь во сне, и это, разумеется, было сном, ведь в объятиях Марселя извивалась Франческа, восхитительно бесстыдная, истомившаяся по любви и напрочь позабывшая о белокурых маршалах. Она стонала, как пела, в черных глубинах глаз цвело счастье, и Марсель не жалел сил, ублажая свою мечту, пока иод дверью не заскребся Котик.

Он, несомненно, тоже снился, но очень громко. Любить мечту под непрерывный нарастающий скулеж становилось тяжело. Марсель оторвался от томно изогнувшейся красавицы, поднялся и тут же сел, так как пол вместе с брошенной на него овечьей шкурой самым безобразным образом покачнулся.