Татьяна Мудрая - Ренегаты

— Умрёшь, — с напором ответил Джиз. — Позорной и недостойной смертью. За тобой числится долг, а наш народ такого не терпит. Была бы ты простой девчонкой — без затей приняли бы в круг. Сначала рабой, потом наложницей, потом, может быть, свободной. Но твоя семья держала эти стены. И сама ты — воин.

— Я даже не умею драться как следует.

— Оно и видно, — сказал трансвестит едва ли не с юмором. — Лишила бы парня головы — все твои беды побоку. Вместе с твоей собственной подставкой для шлема.

— Мне у вашего очага почти нравится.

— Вот как? Теперь затишье кончилось, — он пожал плечами. — Для такого, похоже, тебя и кормили. Или чтобы казнить торжественно и с почётом. Это если бы Вираг не вмешался. А теперь оба мы с Джанком за тебя ответчики. И, может статься, кое-кто из твоих соплеменников — по выбору окь-ю-панта.

Разумеется, Альгерда согласилась. Или то была уже Ильдико?

Брали её — по неписаному закону — из дома Джизеллы и его то ли супруга, то ли супруги. Для этого женщины — целая стая бестолково кудахчущих куриц — перевернули палатку вверх дном, принесли и расстелили дорогой ковёр — явно не из крепости похищенный, таких там просто не водилось. По тускло-красному ворсу, от древности подёрнутому сединой, рядами шли черно-белые клейма, оторочка пылала загадочными рунами. Ещё поставили бронзовый кувшин и глубокую миску, раздели Ильдико донага и в первый раз за время плена как следует оттёрли от грязи шершавыми влажными тряпками. Какое-то было суеверие насчёт мытья, что-де нельзя оскорблять бегучую воду. Хотя соблюдали его лишь в особо торжественных случаях, во всяком случае, детвора вволю полоскалась во рву и дождевых лужах.

А потом девушке с великим трудом расчесали тёмную косу, натёрли жиром для того, чтобы пряди лучше скользили, разделили натрое и переплели широкими газовыми шарфами так, что натуральный цвет весь оказался внутри. Нарядили в женское — голубая атласная рубаха, шаровары, алый с золотом парчовый халат. Обули в красные сапоги — в их смутном говоре это звучало как хутул. Поверх всего накинули фату такого размера и добротности, что через неё видны были лишь кончики гутулов — и с той, и с другой стороны.

И вручили «названым отцам».

— Ты не бойся — обряд здесь короткий. Говорить ничего не надо, сватья всё скажут и куда надо надавят, в смысле встать-сесть. Кормиться с церемонией тоже, за жениха с невестой гости кушают, — скороговоркой наставлял её Джиз. — Первая ночь — ну, ты, я думаю, не забыла в плену, как это бывает с мужчиной.

Алке было меньше двадцати, когда её унесло в этот сволочной мир, и любимые родители воспитывали девушку в строгости. Альгерду, невзирая на немалые для знатной девицы лета, боготворили все, начиная с оруженосцев и кончая приезжим трувером, но ей самой отчего-то не приходило в голову разменять золотой на медные гроши. Покойный отец сговорил её, как и положено, двенадцати лет, утвердить союз решили года через четыре, дядюшка имел на неё какие-то свои виды. Так оно и шло, не торопясь.

— Джиз, — прошептала она сквозь покров, — я думала, ваше племя ценит, когда невеста бережёт себя для суженого. У нас так.

— Вот ведь шатан, — процедил он, — погоди.

Вокруг неё, слепой и почти оглохшей, закружились, зашелестели голоса. Шузессег, произносили они, меньязжони, нейем, тарабарщина достигла пика — и сорвалась вниз.

— Слушай, Ильдико, — снова заговорил с ней Джизелла. — Это плохо, что твоё девство не нарушено. Снимать печать — и без того дело рискованное и опасное. Тем более ты владеешь сталью и знаешь мощные заговоры. Дева-ворожея — верная гибель мужу, ослабевшему от ран. Но и поворотить назад уже нельзя. Больше сказать не имею права даже как тот, кто передаёт. Как родитель — хотя какой из меня он. Прими всё как есть и терпи. Многие жизни связаны с одной твоей.

Обряд показался ей таким же примитивным, как и вся здешняя жизнь. Ильдико подвели к жениху, который дотронулся до неё обрубком, запелёнутым в гладкий шёлк, будто предъявляя своё право, и сомкнули пальцы невестиной правой руки поверх этой гладкости. Подвели обоих к порогу свадебного шатра — сквозь голубовато-изумрудную паранджу сверкнуло нечто жёлтое, как солнце и очень яркое — и показали, как переступить через порог, чтобы его не коснуться. Можно подумать, Альги такому не учили…

Потом зажужжал, глухо забормотал хучир в руках певца, послышались мерные строки, в лицо пыхнул огонь костра, разожжённого чуть ближе ко входу, чем полагается, и Ильдико почудилось, что всё в их малом мире подчинено распеву, который сам собой рождал в голове слова:

Невесту отделили от жениха, совлекли покрывало, всунули в одну руку горсть чего-то скользкого, в другую — малый кожаный мех с кумысом. Жертва домашним духам.

Из другой баклаги, побольше, выпили люди, передавая по кругу.

Огонь — вспыхнул — приугас — восстал с новой силой, озаряя лица. За спиной девушки слышалось осторожное движение — кто-то входил, кто-то, наоборот, выбирался из тесноты. «Помни», послышалось оттуда. И «Не устрашись».

Шатёр почти опустел. Музыка смолкла. Чары развеялись. Ильдико повернулась к мужу…

И тут крепкие молодые руки — а их было много, слишком много! — подняли её, перенесли через огонь и бережно опрокинули на покрышку из мягкой кожи. Похожей на… похожей на её собственную. Развернули полы халата, остриё ножа скользнуло, порвав надвое слои тончайшей материи. Ладонь легла на губы, четыре других — сдавили запястья и щиколотки.

А потом пленницу взяли. Раз, другой, третий — бесконечное множество. Каждый из насильников уносил на себе каплю крови, частицу её плоти. И добавлял крупицу боли к безмерному унижению. Живые тиски сменяли друг друга.

Пока не отпустили совсем — беззвучно плачущую, с истерзанной душой.

Снова загорелось пламя — от дуновения ветра, пьяные тени скользнули за полог.

Тёмный силуэт наклонился над ней, глаза мужчины — чёрный зрачок на фоне чёрной радужки — казались без дна.